Однако Карла IX выводили из себя медлительность переговоров с Жанной, изнурение которой ничуть не лишало ее стойкости, и нежелание папы дать разрешение. Карл потребовал от прелатов разработать неслыханный свадебный церемониал, который мог бы удовлетворить как гугенотов, так и католиков: кардинал де Бурбон сочетает жениха и невесту браком в портике Собора Парижской Богоматери, а на время мессы жених скроется. С другой стороны, король не отказался от плана французской военной интервенции во Фландрию, пообещав поддержку Людовику Нассаускому, но осмотрительно попытался заручиться также поддержкой Англии: поскольку посол Бонифас де Ла Моль собирался пересечь Ла-Манш, чтобы форсировать переговоры о браке своего господина герцога Алансонского с Елизаветой, Карл поручил ему поторопить королеву объявить войну Испании… Действительно, не могла же Франция одна ринуться в такую авантюру, бросив вызов «жандарму» католического мира. Однако Англия медлила (на самом деле она вела двойную игру), вынудив Карла и Екатерину перенести выступление королевских войск под командованием Колиньи на время после свадьбы
[62]. В этой атмосфере растущего напряжения и случилась в июне 1572 г. смерть Жанны д'Альбре, немедленно отнесенная на счет Екатерины и ее итальянских отравителей… Предположение было абсурдным, но в безумие последующих недель оно внесло немалый вклад.
После этого двор вернулся в столицу. Будущий муж, отныне король Наварры, «продолжая носить траур по королеве, своей матери, прибыл сюда в сопровождении восьмисот дворян, также облаченных и траурные одежды», — вспоминает Маргарита. Вступление в Париж гугенотского дворянства, сопровождавшего своего суверена, — многочисленного, вооруженного и полностью одетого в черное, вызвало шок и столице, населенной в подавляющем большинстве католиками. За несколько дней вокруг этих реформатов, с трудом поместившихся в Лувр и в жилища в соседних кварталах
[63], сгустилась тяжелая атмосфера, и внутри обоих лагерей стали циркулировать самые разные и самые тревожные слухи. К свадьбе было готово все, кроме папского разрешения, которого еще не было, несмотря на неоднократные просьбы королевы-матери. Все более и более опасаясь запрета со стороны Рима, Корона в конечном счете решила обойтись без него и даже отдала 14 августа приказ не пропускать ни одного гонца из Италии
[64].
Помолвка Маргариты и Генриха была отпразднована 17 августа; в тот же день заключили брачный контракт. Карл IX давал сестре в приданое «810 тысяч турских ливров […] при условии, что по получении оной суммы притязания, владения или требования означенной дамы не смогут распространяться на что-либо еще, относящееся к достоянию и наследству покойного короля Генриха, ее отца, равно как в будущем к наследству королевы-матери». Екатерина добавила к этому 200 тысяч турских ливров, а оба других брата Маргариты — еще 25 тысяч каждый. Что до короля Наваррского, он передавал жене несколько своих владений в Пикардии, в том числе шателению Ла Фер
[65].
Церемония осуществилась на следующий день, в понедельник 18 августа. От резиденции епископа, где ночевала Маргарита и куда за ней явились принцы, сопровождавшие ее супруга, до собора Парижской Богоматери, куда должен был прибыть кортеж, были возведены высокие помосты. Благодаря этим сооружениям парижская толпа могла любоваться безудержной королевской пышностью, представшей перед ней. Протестантские принцы, подчеркивает Маргарита, «сменили свои одежды на праздничные и весьма богатые наряды»; она сама «была одета по-королевски, в короне и в накидке из горностая, закрывающей плечи, вся сверкающая от драгоценных камней короны; на мне был длинный голубой плащ со шлейфом в четыре локтя, и шлейф несли три принцессы». Кортеж медленно двигался по высоким подмосткам. «Люди толпились внизу, наблюдая проходящих по помостам новобрачных и весь двор… Мы приблизились к вратам Собора, где в тот день отправлял службу господин кардинал де Бурбон. Когда нами были произнесены слова, полагающиеся в таких случаях, мы прошли по этому же помосту до трибуны, разделявшей неф и хоры, где находилось две лестницы — одна, чтобы спускаться с названных хоров, другая, чтобы покидать неф». Именно по ней король Наварры и его друзья-реформаты вышли в крытую галерею, где прогуливались, как рассказывает Обинье, «пока невеста слушала мессу»
[66]. Внутри собора место мужа занял герцог Анжуйский. Потом, когда церемония кончилась, муж появился снова, встав рядом с супругой на хорах церкви, прежде чем двинуться во главе кортежа, который вернулся во дворец епископа
[67]. Мы не располагаем описанием конца церемонии, сделанным Маргаритой, потому что в ее «Мемуарах» не хватает нескольких строк; но главное она сказала — супруги произнесли перед кардиналом де Бурбоном «слова, полагающиеся в таких случаях», то есть выразили согласие, какого ждут от обоих новобрачных в день свадьбы и без какого никакой брак недействителен; именно это станут отрицать через двадцать семь лет, когда речь зайдет о его расторжении. Но мемуаристка, писавшая свои «Мемуары» не для публикации, дает нам здесь подтверждение, как, впрочем, и многие другие очевидцы, что в тот день все прошло нормально.
Вечером и в последующие дни состоялось множество праздничных действ. По этому поводу Ронсар написал «Хариту», посвятив это стихотворение «неповторимой жемчужине Маргарите Французской, Королеве Наварры»
[68]. Он воспевает здесь ее «божественную главу», покрытую красивыми черными волосами, которые достались от отца и которые в то время были «волнистыми, уложенными, вьющимися, взбитыми, завитыми в локоны», ее «беломраморное» чело, ее «черные брови, подобные луку из эбенового дерева», ее «высокий» нос, ее «нежное, круглое и изящное ухо» — иначе говоря, красоту, в которой поэт двора Валуа видел точное подобие богини Пасифаи: это она вселилась в тело принцессы и по волшебству сделала ее богиней бала
[69]. В другом стихотворении Ронсар славит просвещенность новой королевы, обращаясь к той, кого называет «здешней Палладой»:
