Жан-Пьер Бабелон, один из последних по времени среди бесчисленных биографов Генриха IV, в значительном, хорошо документированном труде, который опубликовал в 1982 г., не стал приводить добрую часть сплетен, связанных с именем первой супруги короля. Историк знает, что шестнадцатый век был «эпохой, когда умные женщины служили опорой западному миру», и не гнушается признавать их значимость, особенно значимость Маргариты. Он хвалит ее за помощь, которую она оказала супругу, написав «Оправдательную записку», заявляет, что «не совсем справедливо возлагать на молодую королеву […] ответственность» за «войну влюбленных», и изображает ее во многих отношениях более утонченной по сравнению с мужем… Однако он не избегает упоминания о «смутной привязанности» «Марго» к ее брату Генриху и без колебаний ссылается на одного автора XVII в., настаивая на «очень вольных манерах и кокетливости принцессы»… в возрасте девяти лет! Он пишет, что она «в замке Юссон продолжала вести странную жизнь паломницы любви», а в Париже «по-прежнему удовлетворяла свои желания с партнерами, все более молодыми»
[910], и находит, что эти безрассудства кончились только после ее нового сближения с Генрихом IV…
Последняя биография Екатерины Медичи, написанная Жаном Ориё, по сравнению с вышеназванными работами выглядит воскрешением худших тенденций пятидесятых годов. Ведь в этой книге, названной «Черная королева», содержатся ложные цитаты из «Мемуаров» Маргариты и встречаются такие ошибки, избежать которых позволило бы прочтение любой биографии [Маргариты] (даже не самой серьезной). Так, сказано, что принцесса «появилась при дворе в 1568 г.» (то есть в пятнадцать лет) и что ее брат «Генрих стал для Маргариты открытием — несомненно, очень обстоятельным открытием мужского пола, даром что Генрих во многих отношениях тоже был девушкой, как и она», словно брат и сестра никогда не встречались раньше, словно не было «большого путешествия»… Появление раненого гугенотского дворянина в спальне королевы наутро после Варфоломеевской ночи перетолковано так: «Леран бросился на нее, лежащую в постели, обнял, стиснул как безумный, и его убийцы, вбежавшие за ним, при виде этой сцены и растерянности Маргариты, которую обнимал окровавленный незнакомец, захохотали». Здесь нельзя сосчитать уже не выпадов, а глупостей и пошлостей, весьма многочисленных, вроде такой: «Занимаясь любовью, Марго и Ла Моль разработали план бегства Алансона и короля Наваррского из Венсенна»
[911]. Надо ли напоминать, что в то время, когда оба принца были пленниками в Венсенне, Ла Моль сам находился под арестом, и его регулярно пытали?
Но как насчет тех, кто не принадлежал к семье Маргариты, — спросят нас. Что ж, глянем на тех, кого она любила, в частности, на Гизов, — ведь Жан-Мари Констан в 1985 г. посвятил Лотарингцам исследование, назвав его «Гизы». Надо отметить: вопреки тому, что можно было бы подумать на основе названия, книга написана только о мужчинах из этого рода — с женщинами автор разобрался в нескольких строках, в частности, с «истеричной герцогиней де Монпансье». Что касается Маргариты, то историк без зазрения совести воспроизводит худшие обвинения против нее, приправив их новой выдумкой, которой только и не хватало ее репутации: «Тактика Генриха III заключалась в том, чтобы создавать пустоту вокруг брата и сестры: тем самым он изолировал их и вынуждал покориться. Так, ему удалось заставить короля Наваррского отослать м-ль де Ториньи, обвиненную в предосудительных отношениях с Маргаритой»
[912].
Наконец, надо отметить последний пинок, незаслуженно нанесенный королеве в той сфере, которую до того не затрагивал никто, даже худшие враги, — в сфере ее литературного таланта. Несколько лет назад Жан-Луи Буржон, специалист по Варфоломеевской ночи, дошел до того, что поставил под сомнение подлинность «Мемуаров», в которых его не устроила изложенная версия. Вслед за Никола Мэри Сазерленд он усомнился в ответственности Екатерины за «первый акт» резни — полагая при этом, что из текста Маргариты такая ответственность следует. Поэтому в 1989 г. он написал: «В настоящее время, не имея возможности что-то категорически утверждать (для этого понадобилось бы целое исследование, и не только содержания, но и словаря Маргариты де Валуа […]), мы задаемся вопросом, не имеем ли дело просто-напросто с подделкой»
[913].
Через три года он куда решительней вернулся к этой мысли в статье, где утверждал, что основные «свидетельства» о резне не заслуживают доверия: «Подложны, в частности, "Мемуары'' маршала де Таванна. […] Целиком вымышлено "Рассуждение короля Генриха III». […] Апокрифом являются и знаменитые "Мемуары" Маргариты де Валуа…»
[914] Странные «разоблачения»: текст Таванна никогда и не выдавали за что-то иное, чем за рассказ, обработанный его сыном, а об обмане, связанном с «Рассуждением» Генриха III, стало известно уже в начале века. Что касается третьего утверждения, опровергающего все исторические и литературные исследования (в том числе, напомним, и очень серьезные) за триста пятьдесят лет, оно выдвинуто заодно с двумя другими, без малейших доказательств, словно запланированное исследование уже выполнено; несомненно, чтобы придать весомость своим рискованным заявлениям, Буржон представляет дело так, будто они следуют из выводов Сазерленд — хотя та ничего подобного о «Мемуарах» королевы не сказала… Со стороны исследователя, непрестанно обвиняющего коллег в недостаточной серьезности, этот демарш выглядит по меньшей мере странным.
Начало перемен?
Итак, поток симпатий к Маргарите, пробившийся в начале семидесятых, как будто напрочь иссяк. Однако редкие исследования, проведенные в течение последних лет, уже робко опровергают это впечатление. Похоже, некоторым эрудитам надоело бесконечно слушать одну и ту же унылую чушь о женщине, которая в их изысканиях предстает одной из самых значительных фигур, действовавших на культурной сцене в конце Возрождения. С другой стороны, ясно, что осуждения моралистов, веками тяготевшие над этой фигурой, и вправду начинают терять вес в мире, где религия уже почти утратила реальное влияние и где за несколько десятилетий борьбы феминистки добились пересмотра места в обществе — а значит, и в Истории, — какое соответственно занимают мужской и женский пол.
Кстати, французская феминистская историография за последние годы сильно продвинулась. Если долгое время она занимала маргинальное положение, теперь она начала приобретать признание под влиянием признанных ученых, что показывает недавняя публикация объемной «Истории женщин» под редакцией Жоржа Дюби и Мишель Перро. Даже если политической власти в этой книге еще отведено ограниченное место, даже если француженок, похоже, эта проблема по-прежнему не интересует (в томе, посвященном Возрождению, все статьи, непосредственно относящиеся к этой теме, написаны американкой Натали Дэвис
[915]), есть впечатление, что это пространство постепенно расширяется и что на обновление проблематики в этой сфере сегодня больше шансов, чем в начале семидесятых годов.
