Тем не менее, выступление короля Наваррского, каким бы блистательным оно ни было, имело не больше смысла, чем менее выдающиеся показания Алансона. В самом деле, процесс принцев был несомненно не более чем спектаклем, рассчитанным на то, чтобы запугать их и сорвать заговор. Зато их сообщники были безжалостно наказаны: Ла Моля и Коконнаса, в частности, долго допрашивали и пытали. Фаворит герцога остался непоколебим, признав то, что уже было известно, и заявив, что «готов принять смерть, как только это будет угодно королю»
[121]. В последний день апреля заговорщиков вывели на Гревскую площадь «соn lanto concorso di populo che è cosa incredible» [при таком стечении народа, что это казалось невероятным (ит.)], как сообщает итальянская депеша
[122]. Умирая, Ла Моль попросил, как гласят бумаги семейства Кастельно, чтобы «оплатили его долги и заплатили его слугам», и повторил то, что уже показал под пыткой: «что Грантри, Граншан и Ла Нокль [Ла Фен] знали о заговоре, что Козимо [Руджиери] ничего о нем не знал. [...] После этого он был обезглавлен». Сохранив до конца образцовое чувство собственного достоинства, этот дворянин «был оплакан только народом, каковой пожалел его молодость и красоту»
[123].
Гибель того, кто, несомненно, стал ее возлюбленным лишь ненадолго, обращение с братом и супругом, как и все более явный отход короля Карла от руководства государством на сей раз побудили Маргариту окончательно уйти в оппозицию. В следующем месяце она попыталась спасти Алансона и короля Наваррского из Венсенна: «Так как я беспрепятственно покидала замок и возвращалась в него, гвардейцы не могли ни досматривать мою карету, ни просить приоткрыть маски сопровождавших меня дам, поэтому, переодетый в одну из моих фрейлин, кто-то из них двоих мог бежать таким путем. Дело в том, что они не могли сделать это вместе, поскольку охрана была повсюду, но достаточно было одному обрести свободу, чтобы гарантировать жизнь другому. Они, однако, никак не могли договориться, кто же из них должен занять место в карете, не желая более оставаться [в Венсенне], в результате чего мой замысел расстроился». Решительно, союзники у Маргариты редко оказывались достойными ее.
Смерть короля в конце мая положила конец этой возне, тем более что восстание уже выдохлось, а граф Монтгомери, взятый в плен Матиньоном, был привезен в Париж и казнен — личная месть Екатерины человеку, который, конечно, совершенно невольно, когда-то смертельно ранил ее мужа. Бог, пишет Маргарита, «призвал к себе короля Карла — единственную надежду и поддержку в моей жизни, брата, который дарил мне только добро и который всегда защищал меня от преследований моего другого брата — герцога Анжуйского, как это было в Анжере, и оберегал, и давал совет. Одним словом, с его кончиной я потеряла все, что могла потерять». Это, конечно, соображения мемуаристки, с течением временем оценившей привилегированное положение, какое она имела благодаря Карлу, но, бесспорно, они были недалеки от страхов молодой королевы, с ужасом понявшей: более ничто не способно помешать Генриху вернуться во Францию и занять трон, на который она старалась его не допустить. В самом деле, Екатерина, которую умирающий назначил регентшей, немедленно передала весть об этом королю Польши, заклиная возвращаться как можно скорей. Тем временем она спешно подписала перемирие с «недовольными»
[124] и стала готовить возвращение сына.
В то время в «зеленом салоне» маршальши де Рец, где обычно славили девять муз, воспевали горе Маргариты и ее подруги герцогини Неверской:
Обе являют постоянство и юную красоту,
Ничуть не поступаясь по смерти той твердостью,
Которая восхищала их любовников, когда те были живы
[125]…
Глава IV.
Королева Наваррская на службе у «недовольных»: время ссор
(1574–1576)
8 августа 1574 г. двор выехал из Парижа и направился навстречу новому королю, который в середине июня бросил своих подданных и тайно оставил Польшу, совершив рокамболевский побег
[126]. Королева-мать, больше не покидавшая обоих принцев, увиделась с сыном сначала и Бургуэне, а потом встретила его в Лионе, в начале сентября, где они сдержались. Маргарита тоже приехала туда, но чувствовала себя неловко. Она знала, что брат с самого начала был в курсе действий заговорщиков, равно как и поддержки, какую они нашли у нее; она также «нала, что в его окружении у нее есть враги. Действительно, Брантом сообщает: «Когда король, ее брат, приехал в Польшу и пребывал там, она знала, что г-н Ле Га, весьма любимый названным королем ее братом, не раз вел речи, очень ей вредившие, и достаточные для того, чтобы посеять вражду между братом и сестрой»
[127]. За несколько дней до приезда Генриха она даже имела особо неприятную встречу с фаворитом, которую описывает тот же Брантом: «Г-н Ле Га, вернувшись из Польши и присоединившись ко двору, привез письма означенного короля сестре с намерением передать их и поцеловать ей руки в ее покоях; я [сам] был свидетелем этого. Она же, когда увидела его по прибытии, весьма рассердилась и […] сказала ему с искаженным от гнева лицом: "Ваше счастье, Ле Га, что Вы явились ко мне с этим письмом от моего брата, служащим Вам защитой, […] а то я Вас бы научила, как разговаривать с такой принцессой, как я. […]". Г-н Ле Га весьма смиренно ей ответствовал: "Я никогда не предстал бы перед Вами, мадам, хорошо зная, что Вы ко мне не расположены, без какого-либо доброго знака от короля, моего господина […]". И он, принеся свои извинения и приведя свои доводы, красноречиво заявил, как хорошо умел, что никогда не говорил о сестре своих королей иначе, кроме как в самых почтительных выражениях».
Во время встречи с братом после разлуки напряжение было настолько сильным, а дурные предчувствия Маргариты — настолько острыми, что она почувствовала себя плохо: «Когда они [королева-мать и Генрих] обнимались и обменивались соответствующими словами, несмотря на жаркое время года и давку, от которой все задыхались, меня охватил такой сильный озноб и столь заметная дрожь, что сопровождавший меня обратил на это внимание». На бумаге это выглядит чем-то вроде припадка болезни. Мемуаристка, столкнувшись с необходимостью объяснить агрессивность старшего брата по отношению к себе, и враждебность, которую он с некоторых пор к ней выказывал, медлит: ей следовало бы признать, поскольку это было правдой, что она ему изменила и что этим-то и объясняется неприязнь к ней Генриха III, рассчитывавшего на ее преданность. Этого сделать она не может. Уже на предыдущих страницах она не смогла описать новый политический союз, который заключила, с точки зрения его последствий для прежнего соглашения и, как мы помним, даже умолчала, что на лотарингской границе обещала Генриху верность.
