Однако апрель и май оказались слишком заполнены событиями, чтобы отъезд не отложили еще раз. С одной стороны, высшего накала достигла ссора миньонов, завершившись знаменитой дуэлью 27 апреля
[189]. С другой — продолжение переговоров с Алансоном снова потребовало участия Маргариты. Задержавшись в Париже, она посетила старую подругу — принцессу де Ла Рош-сюр-Йон, которая пережила вместе с ней все приключения поездки в Спа и была очень больна. «За два дня до ее смерти, — пишет Летуаль, — ее навестила королева Наваррская (очень ее любившая), и та сказала ей следующие слова: "Сударыня, Вы видите во мне прекрасный пример, каковой Бог дает Вам; приходится умирать, сударыня, и покидать этот мир. […] Удалитесь, сударыня, прошу Вас, ибо мне должно молиться и думать о Боге, а Вы напоминаете мне о мире, когда я смотрю на Вас". Это она сказала потому, что королева Наваррская была, как обычно, разряжена и накрашена, что при дворе называют — нарядиться к лицу»
[190]. Как мать героини «Принцессы Клевской», для которой, возможно, послужила прообразом, умирающая хотела приготовиться к смерти и поэтому отказывалась видеть кого бы то ни было, в том числе и людей, которых любила больше всего.
Что касается Маргариты, вполне вероятно, что она находилась как раз в противоположном состоянии духа. Для нее надежды возродились. Теперь, когда мир во Франции, казалось, был обеспечен, а ее брат явно перенаправил свои амбиции за пределы страны, она могла вернуться к роли посредницы между двумя, а то и тремя лагерями, ведь Корона теперь нуждалась в ней для глубокого умиротворения королевства, ради которого обе королевы и предпринимали поездку в Гасконь. С одной стороны, Маргарита активно поддерживала усилия брата, что не раз отражено в письмах английских дипломатов — упоминающих, в частности, продолжение эпистолярных отношений между королевой и графиней де Лален
[191]. С другой стороны, Екатерина отмечала, что дочь «делает все, что может, чтобы объединить […] герцога [Алансонского] и короля Наваррского», и писала своему послу в Англии о «добрых услугах, которые, как мы уверены, она окажет для сохранения мира»
[192]. Действительно, королева-мать и король планировали направиться в Нормандию и подключить Маргариту к переговорам, который собирались вести с герцогом в самом Алансоне
[193]. Ее влиятельность в этих переговорах не вызывала сомнений у современников. Так, соображения нунция Дандино перекликаются с соображениями королевы-матери, когда он замечает: «Есть надежда, что им удастся примирить короля с его братом, а молодых фаворитов того и другого — меж собой, прежде чем их покинуть»
[194]. Английский посол знал, что «обе женщины преследуют разные цели», и со своей стороны он продолжит переговоры с герцогом через посредство Маргариты
[195]. Однако мемуаристка в связи с этим упоминает лишь о желании поехать попрощаться с братом. На самом деле она навсегда попрощалась с Бюсси, потому что больше с ним не увидится. Впрочем, прощание было недолгим: прибыв в Алансон 22 июня, мать и дочь уже 2 июля вернулись в Париж
[196].
Настало время отъезда. Обложив духовенство экстраординарным налогом, чтобы оплатить поездку обеих королев
[197] король проводил их до своей резиденции в Олленвиле, в Эссонне, которую они покинули в первые дни августа
[198]. Летуаль, отметивший это, пишет, что королева Наваррская уезжала «с великим сожалением и против своей воли, согласно всеобщему мнению»
[199], — этот слух подтверждает и английский посол, сообщающий: «Большинство полагает, что королева Наварры не горит желанием ехать в Гасконь»
[200]. Такое мнение распространилось, несомненно, оттого, что недовольно отъездом было скорее ее окружение, чем она сама. У нее лично не было никаких оснований опасаться этой поездки: ее брат и Бюсси на долгие месяцы отправились во фламандский поход, а при дворе, где ее никто бы не защитил от дерзости миньонов, она могла быть только несчастной. Напротив, приехав в Гасконь, она могла вновь получить роль по плечу: она рассчитывала, что вновь приобретет такое же влияние на мужа, какое имела, пока он не сбежал от двора, и потом, вне всякого сомнения, надеялась, что результатом этой встречи после разлуки станет появление наследника, которое бы укрепило ее положение во главе королевства Наварры и облегчило отношения с Екатериной и Генрихом III. Зато ясно, что близких королевы — а может быть, и все группировки, противостоявшие королю, — ее отъезд поверг в отчаяние
[201]. Брантом писал: «Когда королева-мать увозила ее от двора, к ее мужу в Гасконь, я видел, что почти все придворные сожалели об ее отъезде, словно им на головы внезапно обрушилось великое бедствие. Одни говорили: "Двор овдовел, лишившись ее красоты", другие — "При дворе стемнело, он потерял свое солнце"»
[202]. Ту же метафору воспроизводит Депорт в своих стихах:
Успокойтесь, французы, вы не теряете ее,
Это не более чем отсутствие светила на время ночи!
[203]
Королевы на несколько дней остановились в Шенонсо, одной из любимых резиденций Екатерины, а потом направились в Пуатье. Они ехали во главе кортежа, в составе которого было несколько сот человек, в том числе таких умелых дипломатов, как Жан де Монлюк, которому удалось посадить Генриха на польский трон, Ги дю Фор де Пибрак, который был тогда советником короля и только что вошел в штат Маргариты в качестве канцлера, или же герцогиня д'Юзес, шестидесятилетняя «гугенотка сердцем», ухитрявшаяся сохранять дружбу со всей королевской семьей
[204]. Их окружали и другие знатные сеньоры, как кардинал де Бурбон, герцог и герцогиня де Монпансье, вдовствующая принцесса де Конде, Брантом. Представления о собственном поезде королевы Наваррской дают счета ее дома, сохранившиеся в Национальных архивах и тщательно проанализированные Филиппом Лозеном. Судя по этим счетам, при ней было около полусотни женщин, в том числе тридцать три «дамы и девицы» — включая Ториньи, неизменную сообщницу, — и шестнадцать горничных или прачек. Что до мужского персонала, в него входило двести сорок человек — капитанов, виночерпиев, духовников, лакеев и прочей челяди
[205].
