Когда в Динане королева Наварры не устрашилась толпы, а потом собрания нотаблей, она была сильна и даже неуязвима благодаря всем этим родичам, которые творили и продолжали творить историю Европы. Но богатство смыслов этого эпизода этим не ограничивается, и нам следует их прояснить, прежде чем приступать к ее биографии, чтобы понять, в каком состоянии духа она переживала важнейшие эпизоды своей жизни и собственноручно писала тексты, которые будут служить нам отправными точками в течение всего исследования. Маргарита говорит здесь о «монархах вместе взятых, включая меня саму», а не о монархинях. Если этот факт рассматривать сам по себе, его можно было бы объяснить грамматикой французского языка (якобы она сказала «монархи», имея в виду «монархи и монархини», а у слова potentat нет аналога женского рода) или объективным соотношением сил между разными полами (якобы она упомянула только королей, потому что королевы менее значимы). Но этот эпизод — только один среди десятков других, где бросается в глаза, что она странным образом забывает о женском начале, говоря о своей крови, своей истории, своем глубинном «я». Она назовет себя «братом» Генриха и его альтер эго, назовет себя «государем», сравнит себя с Брутом, Юпитером, Фемистоклом, Кастором, Крезом, с моряками, купцами, святыми… в своих текстах она лишь очень редко будет упоминать женщин своего дома, за примечательным исключением матери, о которой немало говорит в «Мемуарах», но которая в «воображаемом» Маргариты занимала место короля в той же мере, что и место королевы. В то время, когда последняя дочь Екатерины записывала свои воспоминания, в середине 1590-х гг., она не всегда сознавала, что она женщина.
Наконец, в этом отрывке, где Маргарита желает описать лишь поразительный образ мыслей фламандских буржуа, заметим признание ею своей зависимости, хрупкости ее личного положения — несмотря на демонстрацию смелости и высокомерия. Пусть родственные связи Маргариты ставят ее выше прочих смертных, она, тем не менее, остается подданной, которая «принадлежит» тем, кто более могуществен. Талисман действует за пределами ее семейства, но не внутри него, она слишком часто убеждалась в этом на горьком опыте. Однако когда она взялась за перо, чтобы записать свои воспоминания, эти монархи были в большинстве мертвы, и некоторые — уже давно. Она была «последней из своего рода», как говорили современники, и, несомненно, могла спокойней отнестись к тому, чем была обязана этим монархам, могла гордо поднять знамя тех, кто когда-то имел над ней власть, — они были уже не опасны, даже если на некоторых она еще питала обиду. Она питала обиду на Генриха III, это очевидно, даже если часто пыталась оправдать его, обвиняя злых духов, которыми он был «одержим»: именно из-за него она оказалась в изгнании, в мрачном оверньском замке, обреченная на бездействие и нужду. Она питала обиду на Екатерину, которая недостаточно ее любила, которая всегда с излишней готовностью прислушивалась к любимому сыну: это по ее вине Маргарита, прибыв в свою крепость, натолкнулась на самое недостойное обращение, какое только могла встретить дочь Франции. И она питала обиду на Генриха IV, своего супруга, который пользовался ею, когда она была ему необходима, а потом бросил, как ставший ненужным предмет, который всегда вынуждал ее терпеть его любовниц и, главное, что было худшей трагедией, недостаточно усердно старался заиметь с ней детей… Если бы совместная жизнь могла продолжиться, она, может быть, в тот момент находилась бы на троне Франции, на который он только что взошел один.
Однако написать «Мемуары» Маргариту побудили не озлобление, не желание свести счеты, не стремление восторжествовать на бумаге над врагами, которые некогда были слишком сильны. Она намеревалась пересказать свою жизнь, исправить ошибки, которые вкрались в «Жизнеописание», посвященное ей старым другом Брантомом, тоже находившимся в изгнании, недалеко от ее жилища. Раны Франции как раз заживали, устанавливался новый порядок, подходило время для подведения итогов. Кроме труда Брантома она задумывала поправить нечто большее, — она должна была объясниться перед потомством, чтобы не оставить ему образ, замаранный двадцатью годами братоубийственной борьбы в королевском семействе и десятилетием гражданской войны. Делая это, Маргарита опять-таки поступала по-мужски: ни одна женщина до нее не отваживалась рассказать о своей жизни. Но у ремесла мемуариста есть свои законы: рассказывать о своей жизни часто значит переживать ее заново, а ведь эта жизнь была увлекательной и славной, даже в несчастье. При этом желание оправдаться отходит на второй план, уступая место чистому удовольствию от процесса письма, — именно это удовольствие мы и ощутим на столь многочисленных страницах этого исторического документа и в то же время настоящего произведения литературы.
Впрочем, жизнь Маргариты еще не кончалась, и ее «Мемуары» представляют собой отнюдь не способ попрощаться с миром — в крайнем случае, их составление было занятием в ожидании лучших времен. Если это была пора подведения итогов, то они подводились ради того, чтобы удачнее начать следующий период, когда последняя из Валуа сделает всё, чтобы вернуться в первый ряд, как никогда умело воспользовавшись тем, что она представляет собой, то есть своим именем, своей кровью, своим родом, «всеми монархами», которые ей предшествовали. Но тут не надо заблуждаться. Главное она унаследовала от Екатерины — смелость, стойкость, оптимизм, чувство юмора, вкус к политике, умение вести переговоры… Именно благодаря этим исключительным способностям ей удастся выправить свое положение и ловко избавиться от единственной опеки, еще тяготевшей над ней, — опеки ее супруга, единственного «государя», которому она все еще принадлежала.
Глава I.
Детство принцессы
(1553–1569)
Маргарита Валуа была седьмым ребенком и третьей дочерью Екатерины Медичи и Генриха II. Она родилась 14 мая 1553 г. в Сен-Жермен-ан-Лe, одной из любимых резиденций Валуа. Это рождение, которое в традиционной форме приветствовал официальный поэт Оливье де Маньи, секретарь Франциска I, оставило след лишь в очень немногих документах. Екатерина в своей переписке его не упомянула, и сама Маргарита в «Мемуарах» о нем умалчивает. Надо сказать, у французской монархии тогда хватало дел: она только что отбила Мец у войск императора Карла V и готовилась завоевать Корсику, чтобы упростить планируемое наступление на Сиену, в центральную Италию, на которую французы притязали уже лет сто, то завоевывая, то теряя там земли.
О раннем детстве Маргариты мы знаем немного. Один из первых ее биографов, отец Иларион де Кост, сообщает, что «первоначально она воспитывалась в Сен-Жермен-ан-Ле со своими сестрами»
[5], Елизаветой и Клод, которые были старше соответственно на семь и шесть лет. Замок, перестроенный Франциском I, славился красотой, и двор, в ту пору скорей кочевой, чем оседлый, часто посещал его. Маленькие принцессы были окружены кормилицами и гувернантками, которым было поручено их воспитание в раннем детстве и которые следовали за ними повсюду. В самом деле, предназначение дочерей высшей аристократии состояло в том, чтобы выйти замуж, то есть быть отданными в другие семьи, которые ищут своим сыновьям супруг, способных рожать законных детей. Вся их ценность — цена на брачном рынке — заключалась в девственности, которая одна лишь, незапятнанная и бесспорная, гарантировала передачу по наследству крови и достояния славных предков. Поэтому с раннего детства они находились под непрестанным и усердным надзором, тем более что тогда, в эпоху, для второго пола еще мало в чем ставшую «возрождением», по-прежнему считали, что похотливость дочерей Евы безмерна и что их природа сводится к тому, чтобы либо «идти к самцу, либо сгорать заживо»
[6]. Нет никаких оснований думать — как делало столько историков без каких-либо доказательств, следуя только злопыхательской традиции, — что этим требованием пренебрегли в отношении Маргариты, к которой Екатерина для выполнения этой задачи приставила женщину безупречной нравственности из старинного рода, г-жу де Кюртон.
