Несколько дальше она объясняет, в какую ловушку снова попала из-за открытия враждебных действий: «С самого начала этой войны, видя, что король мой муж оказывает мне честь, продолжая любить меня, я не могла покинуть его. Я решила следовать за его Фортуной, признавая с крайним сожалением, что из-за мотива этой войны я не могу желать победы ни одной из сторон и в состоянии выражать лишь свое неудовольствие. Ибо если бы гугеноты получили преимущество, это привело бы к погибели католической религии […]. Также, если бы католики взяли верх над гугенотами, я увидела бы крушение короля моего мужа». Неотступная мысль о войне, столь заметная в этих местах «Мемуаров», обнаруживается и в некоторых письмах того времени, например, в том, где Маргарита просит герцогиню д'Юзес сделать все возможное, чтобы добиться от короля «сохранения мира […], ибо мне известно лишь это единственное средство избежать войны, а Вы знаете, как я ее страшусь и должна бояться»
[269].
Из-за этой одержимости она ошиблась в оценке и ситуации как таковой, и пределов своей власти. «В некоторых из Ваших писем, — несколько позже напомнит ей Пибрак, — Вы велели мне говорить, что приверженцы [протестантской] религии просят только мира и что не надо полагать, будто бы они хотят взяться за оружие. Вы так думали, мадам, я это хорошо знаю»
[270]. Подтверждением той же позиции служат и еще несколько писем Маргариты, которая в тот период постоянно писала матери и королю, уверяя их, что ее супруг не имеет никакого отношения к волнениям, которые возникали вновь и вновь. Через некоторое время, все более открыто ручаясь за мужа, она еще утверждала: «Никто не скажет, что их зачинщиком был он»
[271]. Иначе говоря, в стремлении предотвратить грозу Маргарита пыталась, с одной стороны, убедить гугенотов закопать топор войны, с другой — успокоить короля Франции относительно их намерений. Она допустила всего одну ошибку, но роковую: переоценила весомость своего слова при неракском дворе. Фактически она позволила мужу манипулировать собой — он все еще уверял ее в своих мирных намерениях, когда уже несколько недель как решил вступить в войну.
Лишь 10 апреля он раскрыл свои карты, выступив для осады Гурдона, — извинившись перед женой за то, что ее обманывал, он в письме просил ее «не находить странным решение, которое я принял, по необходимости вынужденный ничего не говорить Вам. […] Я не мог более медлить и уехал с таким сожалением, какого не испытывал никогда, не сказав Вам о причине отъезда и предпочтя о ней написать, чтобы дурные вести не стали известны слишком рано»
[272]. Едва вернувшись, он попросил и ее перейти к действиям: с одной стороны, выступить посредницей, убедив подвластные ей города сохранить нейтралитет, с другой — воспользоваться ее влиянием на Тюренна, чтобы тот вернулся в Нерак, где был нужен королю Наваррскому. Ловушка захлопнулась. Что было делать? Бросить супруга, изобличить его маневры перед Генрихом III значило бы сделать жизнь в Гаскони невозможной для себя, и к тому же было уже слишком поздно разубеждать короля, что она не сообщница мужа. Вернуться в Париж? Об этом она и не думала: лишенная возможностей действовать, она снова стала бы заложницей двора и опять оказалась во власти фаворитов брата. И потом, на нее по-прежнему рассчитывал Алансон. Придя в отчаяние из-за препятствий, которые Елизавета (или, скорей, ее окружение) чинила заключению их брачного союза, он попросил сестру поддержать проект другого брака — с Екатериной Наваррской, ее золовкой, в обществе которой она находилась и которую высоко ценила; этот проект тоже не осуществится
[273].
В таком случае Маргарите оставался один выход — по выражению из «Мемуаров», «следовать за Фортуной» мужа. Она так и поступила. Она дважды писала Тюренну, прося его вернуться в Нерак: «Примите во внимание, что [здесь] готовится и как мы нуждаемся в Вашем присутствии», — настаивала она во втором письме. «Если Вы откажетесь […], поверьте, я никогда Вас не прощу, и Вы оскорбите лучшую из своих родственниц». И, чтобы убедить его, она добавляет аргумент, способный, по ее мнению, повлиять на мужчину, который, как она видела, в прошлом году влюбился в одну из фрейлин ее матери: она соблазняет его красотой своих девушек, в которых виконт найдет «больше свободы, дабы Вы не скучали»
[274]. Предложения были любезными, но, правда, слегка смахивали на вербовку; они стали известны только в XIX в. и, вместо того чтобы посеять сомнения в существовании связи осенью 1579 г. [между Маргаритой и Тюренном], вызвали только игривые комментарии. А ведь нетрудно понять: если бы Маргарита тогда бросила виконта — то ли из-за его бессилия, как столь деликатно намекает «Сатирический развод», то ли по любой другой причине, — она бы в последнюю очередь могла теперь склонить его к чему-либо. Зато если они сохранили лучшие отношения, о чем свидетельствуют и это письмо, и сердечный тон, в каком она пишет о кузене в «Мемуарах» (составленных до участия виконта в заговорах), то у короля Наваррского были основания просить ее о посредничестве.
Опять-таки в угоду ему она попросила и свои города (входившие в ее приданое) — в частности, Кондом, — оставаться нейтральными и не препятствовать перемещениям гугенотских войск
[275]. Наконец, чтобы попробовать выпутаться из ситуации, с которой справилась слишком плохо, она послала королю и матери письмо короля Наваррского от 10 апреля, доказывающее ее невиновность: «Мадам, — писала она, — полагая, что король мой муж отправился, как сказал мне, в несколько городов своего губернаторства, главным образом в Арманьяк, чтобы отдать некие распоряжения, я ожидала, что ничего плохого не случится и что, вернувшись, он всё уладит, как он сам сказал мне. Но [потом] я узнала, что он имел более обширные планы»; суверены Франции смогут понять это из данного «письма, которое он мне написал и каковое я посылаю королю и Вам». Сетуя, что «не смогла предотвратить столь прискорбного происшествия, которого я всегда страшилась больше смерти», она жалобно напоминает о своем неудобном положении: «Достаточно ясно предвидя, как при таком повороте событий уважение и повиновение, каковыми я обязана королю и Вам, мадам, вкупе с любовью, с каковой я должна беречь спокойствие сего государства, столкнутся в моей душе с чувствами дружбы и верности, причитающимися с моей стороны королю моему мужу (и велящими мне разделять все его печали), я предчувствую, сколько бед грозит нам со всех сторон меж двух этих крайностей»
[276].
