В Париже, возможно, ей еще верили. Так, Екатерина в конце апреля написала ей, чтобы она энергично повлияла на мужа: «Вы сами видите, какие дурные советы получает Ваш муж [от своего окружения]. Поговорите же с ним, дочь моя. […] Дайте ему понять, какую ошибку он совершает, и возьмите на себя труд ее исправить»
[277]. Но через несколько недель, в самом конце мая, был взят Кагор — что стало для короля Наваррского настоящим успехом. Генрих III, внезапно осознав масштаб столкновений и уверовав в двуличие сестры, лишил ее своего доверия во время одного из приступов гнева, столь характерных для него. Пибрак сообщил о бурной аудиенции, во время которой ему пришлось претерпеть ярость суверена и выслушать обвинения в сообщничестве с королевой Наваррской. Поначалу доверяя Маргарите, — писал он, — «Его Величество оставался спокоен, ничуть не подозревая о приготовлениях к войне. Так что, когда обнаружилась вся истина, король сказал мне у себя в кабинете […], что я дурно послужил ему и помешал привести его дела в порядок»
[278]. В гневе король пожелал даже лишить сестру земель, ведь Кагор принадлежал к ее владениям, и Пибрак едва сумел его убедить, что она не имеет отношения к захвату города.
При французском дворе, где уже несколько месяцев пытались разгадать смысл противоречивых сообщений, поступающих из Гаскони, широкое распространение имели слухи, судя по невероятному «объяснению», которое в конце мая великий герцог Тосканский получил от своего посла. Маргарита, — писал тот, — рассержена на короля, «поскольку тот, дабы поссорить короля Наваррского и виконта де Тюренна, написал королю Наваррскому, что Тюренн оказывал знаки внимания его жене»
[279]. Кстати, эта депеша — единственный документ того времени, упоминающий связь между королевой и ее кузеном. А ведь к тому времени Маргарита не виделась с Тюренном полгода — либо увиделась совсем недавно и в обстоятельствах, мало подходящих для идиллий. Что касается письма Генриха III — оно, вероятно, никогда не существовало, кроме как в богатом воображении некоторых придворных. Кстати, полагать, что король способен так поступить, значило считать его очень плохо осведомленным и даже глупым: он знал своего зятя, знал сестру — если раньше или позже существовал какой-то роман, король Наваррский неминуемо был в курсе, но внимания не обращал… Однако реальность этого «письма Генриха III» поставили под сомнение только по выходе фундаментального издания «Писем» Екатерины Медичи, то есть во второй половине XIX в.
[280]
Во всяком случае, из депеши тосканского посла становится ясным одно: эту связь придумали при дворе, и это двор дал весенним стычкам 1580 г. название «война влюбленных», тогда как во всех остальных местах ее называли «войной Монтегю» (по названию места, где весной случилось первое крупное столкновение) или «войной короля Наваррского»
[281]. Это прозвище придворные дали ей в насмешку, поскольку было известно, что главные вожди гугенотской партии провели лето, «играя во влюбленных». Агриппа д'Обинье в воспоминаниях признает, что эти подозрения двора были не беспочвенными: «Король Наварры, желая путем войны решить вопрос о сроке возврата крепостей, созвал для совещания об этом только виконта де Тюренна, Фаваса, Констана и его самого [д'Обинье]. Из этих пяти четверо были влюбленными»
[282]. Так что в Париже посмеялись не столько над Маргаритой, как попытается внушить д'Обинье в своей «Истории», сколько над самими гугенотскими вождями и над тем, как они соблюдают строгие заповеди своих церквей.
Захват Кагора, — заключает Маргарита, — «ослабил гугенотов больше, чем укрепил их положение: маршал де Бирон вел военную кампанию постепенно, нападал и захватывал все маленькие города, которые находились в их руках, нанизывая всех на острие шпаги». Для партии короля Наваррского итог действительно был скорей удручающим, пусть даже сам король стяжал в этом походе свои первые воинские лавры. Рискованная авантюра с Кагором принесла удачу только благодаря героизму отдельных лиц и изнуряющему упорству всех; чтобы доконать город, хватило пяти дней. Но маршал получил подкрепления и приказ отбивать непокорные города, и это ему удавалось тем проще, что, с другой стороны, личный состав [гугенотских войск] был малочисленным, а боевой дух поддерживали только лихие гасконады, благодаря которым будущий Генрих IV постепенно приобретал свою репутацию храброго воина. Не он ли воскликнул при Марманде, когда его войска на миг дрогнули: «Как, кавалеры, возможно ли, чтобы люди, заявляющие, что шествуют одновременно под знаменами Марса и Амура, бежали, не нанеся ни одного удара шпагой?»
[283]
В начале лета королева описывала ситуацию своей подруге герцогине д'Юзес: «Восемь-десять дней назад господин де Бирон выступил в поля, чтобы осадить Базас или какой-то другой город, куда кинулись Лаварден, Фавас и прочие, которых не счесть. […] После чего [он] принял решение пересечь реку, чтобы двинуться на Ажен, и на пути его следования король мой муж ждет его уже восемь дней с тем, чтобы не позволить ему уйти, не дав сражения. Посудите же, умоляю Вас, в какой тревоге я могу находиться»
[284]. Она добилась нейтралитета Нерака и окрестностей на три лье от него, пообещав (опять же, может быть, опрометчиво), что нога ее мужа не ступит туда, пока продолжаются бои. Поэтому город был мирной гаванью, где слышались лишь разговоры о войне и где жизнь оставалась приятной, судя по счетам королевы. Несомненно, это побуждало короля Наваррского не раз возвращаться сюда, несмотря на обязательство супруги, тем более что здесь жила Фоссез… 12 сентября Бирон этим воспользовался, произведя «семь-восемь пушечных залпов по городу, и одно ядро долетело даже до замка». Тотчас, — пишет Сюлли, — «королева Наваррская, мадам сестра короля и все дамы их свиты появились на стенах, башнях и воротах города, чтобы увидеть вражескую армию и перестрелку»
[285]. И Брантом добавляет, что «королева […] едва не получила свое: одна пуля пролетела совсем рядом с ней, что ее очень рассердило»
[286].
