Как и после Неракской конференции, расставание обоих дворов означало конец увлекательного периода и возврат к тоске. На сей раз, однако, ситуация была еще неприятней. Во-первых, конечно, потому что «прекрасный Шанваллон» последовал за герцогом и Маргарита нашла себе другого спасителя от одиночества. Во-вторых, потому что Генрих III был зол на сестру, несомненно, подозревая, что это она организовала активную поддержку фламандского предприятия Алансона со стороны протестантских вождей
[294]. Но самой тяжкой заботой на тот момент стала беременность Фоссез: ведь король Наваррский воспользовался ситуацией соперничества с герцогом, потребовал от девушки реальных доказательств, что она больше любит его, и добился своего. С тех пор он начал проявлять чуткость к ее малейшему капризу, не боясь обидеть супругу, лишь бы доставить удовольствие ей. «Скоро я поняла, что он совсем изменился», — комментирует королева. Правду сказать, эта ситуация беспокоила ее еще сильней, чем она хочет представить. До тех пор никто не знал, кто из супругов бесплоден; теперь это стало ясным. Вновь проявившаяся грубость Беарнца, несомненно, объясняется как удовольствием, какое ему доставило открытие, что у него могут быть дети, так и злостью на жену, неспособную дать ему законных наследников. А ведь королева уже два года пыталась это сделать и в ближайшие месяцы не оставила стараний, хотя в ситуации, когда муж уклонялся от супружеского долга, это очевидным образом стало трудней.
Ведь короля Наваррского интересовала только Фоссез. Когда она выразила желание поехать в Беарн, королева, опасавшаяся туда возвращаться, воспротивилась. Новые ссоры. Наконец был найден компромисс: в июне, когда влюбленные поехали в О-Шод, она направилась в Баньер-де-Бигорр. Официально она ехала туда лечиться от бесплодия или, по выражению, которое она использовала в одном письме к матери, чтобы «попытаться увеличить количество Ваших слуг»
[295]. Но она пролила «столько слез, сколько капель [целебной) воды они там выпили». Свою печаль и одиночество она описывала Шанваллону в письме: «Так я оказалась загнана в эту пустыню, где завидую счастью высоких гор, вершины которых столь близки к их небу. Я живу, не развлекаясь, в постоянном созерцании своего высшего блага либо в ожидании часа блаженства. Мне не могло быть назначено более подходящего места». Гора, — отмечает она, — гудит и плачет, словно охваченная той же «отчаянной яростью», как и она сама: «Отчаяние этой несчастной, у которой не осталось ничего, кроме равнин, служит мне некоторым утешением»
[296]. Однако королю Наваррскому она признается, что пытается развлечься: «Я не щажу ни скрипачей, ни актеров в этом несносном жилище, чтобы сделать его приятным. Вчера они играли трагедию "Ифигения" чрезвычайно хорошо; а завтра я велю им играть на весьма прекрасном лугу, где растут деревья, в очень подходящем месте, "Аминту"»
[297]. Наконец, печаль королевы взяла верх над сопротивлением короля Наваррского, и пребывание в Баньере не затянулось — в начале июля суверены снова были в Нераке.
Но Маргарита больше не развлекалась. Как она уже поступала в прошлом, она вернулась к учебным занятиям, посвящая свое время им. Анализируя счета королевы, Лозен отмечает, что перечень ее расходов существенно сократился за последние месяцы. «Вместо броских туалетов покупаются книги: Плутарх, "Мемуары" Дю Белле, "История Франции" дю Айона, речи Цицерона, греко-латинско-французский словарь и т. д., а если надо покупать ткани, то не столько для нее и ее фрейлин, сколько для добрых монахинь Парадиза, которых она не забывает»
[298]. В самом деле, Маргарита в Нераке начала оказывать широкую финансовую помощь религиозным конгрегациям городов, для которых была повелительницей.
Поскольку она не была счастлива, поскольку она скучала, то, возможно, думала о том, чтобы покинуть Гасконь. Понятно, что она всегда относилась к своему пребыванию на Юго-Западе как к временному, надеясь, что вернется жить вместе с мужем в сердце Франции. Но действительно ли она хотела вернуться и, главное, именно в тот момент? Историки утверждают, что да, упорно изображая ее кокеткой, неспособной жить без придворного блеска, и убежденные, что она мечтала только об одном — вновь сойтись с Шанваллоном. Это совершенно не факт. Во-первых, Шанваллона в Париже не было, вместе с герцогом он курсировал между Фландрией и Англией, где казалось, что Елизавета как никогда близка к подписанию брачного контракта. Во-вторых, это как раз Корона с начала года пыталась убедить Маргариту и ее супруга вернуться во Францию, а не наоборот. Не то чтобы там горели желанием их видеть. Но король был измучен спорадическими беспорядками, вспыхивавшими по всей стране, несмотря на мирный договор, а двор снова раздирала борьба за влияние, какую вели королева-мать, король, Гизы, Дамвиль и главные на тот момент миньоны — д'Эпернон и Жуайёз
[299]. Поэтому Генрих III хотел привлечь короля Наваррского во Францию, чтобы присматривать за ним и нейтрализовать хотя бы гасконских гугенотов. Беарнец колебался. Маргарита тоже.
Иногда в тот период она выражала желание вернуться. Разве не писала она матери, когда та уже приближалась к Парижу, что завидует ей?
[300] Но это, несомненно, была скорей просто ностальгия, чем замысел. А когда Корона весной потребовала от нее оказать давление на мужа, чтобы он вернулся во Францию, она, возможно, ответила категорическим «нет», судя по одному письму Екатерины, написанному в очень угрожающем тоне: ведь та требовала от Беллиевра «напомнить ей о том, кто она такая, и о том, что без своих родственников и места, откуда она вышла, она, пусть не сомневается, была бы ничем; и пусть это подтолкнет ее сделать то, что она может, и более того»
[301]. Эта угроза могла бы относиться и к Шанваллону, но для этого письмо отправлено слишком поздно (в период, когда Алансон и его свита покинули Гасконь), и в таком случае плохо понятно требование «сделать то, что она может, и более того», что более объяснимо, если речь идет о том, чтобы побудить короля Наваррского вернуться ко двору вместе с ней. Впрочем, ловушка как будто сработала. В начале июня Беллиевр заверил Екатерину — Маргарита «никогда не испытывала большего желания приехать ко двору, чем теперь», как ему казалось
[302]; кстати, с того времени заговорили о ее возможном возвращении во Францию
[303]. Что касается главы гугенотов, он ничуть не возражал против того, чтобы сопровождать жену и, воспользовавшись случаем, снова встретиться с королевой-матерью или с королем, но дела на Юго-Западе не позволяли ему сделать это немедленно. Так что королева в письме матери упоминала «мое чрезвычайное желание лично свидеться с Вами, мадам; ибо король мой муж меня заверяет, что привезет меня, если вдруг настанет [мир]»
[304].
