Шанваллона это не всегда убеждало, и он все больше протестовал, оттачивая свои аргументы. «Вполне бесспорно, мое прекрасное сердце, — отвечала она, — что любовь изощрена на доводы и старается убедить. Однако я решила не сдаваться, полагая, что слава победителя тем больше, чем сильней сопротивление». И Маргарита вновь пересказывала катехизис неоплатонизма: «Человек — это только душа, соединенная с телом, и ей хватает двух чувств, зрения и слуха, чтобы удовлетворить свое желание; душа, в отличие от тела с его влечениями, испытывает тем меньше удовольствия, чем сильней таковое связано с другими [чувствами], — которые не могут вызывать любовь, так как они не суть стремления к красоте (ибо любовь — это ничто иное)». То ли королеве надоело объяснять, то ли она хотела положить конец упрекам со стороны Шанваллона, но, всяком случае, завершила она свой «урок» с юмором: «Будь Вы хоть философом, хоть влюбленным — Вы должны иметь снисхождение к моему разуму». Продолжение письма, настоящий вывод из него, показывает, какой смысл следует придавать платонизму Маргариты: «Итак, я, исполненная божественной, а не вульгарной страсти, посылаю тысячу воображаемых поцелуев Вашим прекрасным устам, каковые будут причастны удовольствию, предназначенному для души, заслужив это тем, что представляют собой инструмент для стольких прекрасных и достойных похвал или, скорей, похищают "если бы я могла"». Ясней выразиться нельзя: королева Наваррская — не недотрога, нельзя сказать, что она любит только идею любви; это женщина чувственная, но осторожная (и обжегшаяся), которая воображаемое «похищение» предпочитает «роковой случайности», вероятно, синониму завершения страсти. Уступить тому, кто считал ее слишком благонравной и требовал «послать, как говорится, Бога в Галилею» (собственные выражения Шанваллона), значило, несомненно, дать ему власть над собой и подвергнуть его большим опасностям, как это случилось с Бюсси. Но это было бы концом мечты, чего Маргарита страшилась еще больше, чем опасностей социального характера, как она показала. «Если вы хотите перестать любить, — скажет она позже, — овладейте любимым предметом»
[339]. Видимо, она уже это знала.
Как ни была королева поглощена страстью, она активно участвовала в празднествах, которые очень ценила. В этом она в начале 1583 г. призналась в письме к мужу, по-прежнему пытаясь убедить его приехать в Париж. Ради этого она расхваливала ему прелести двора, «музыку, исполняемую в Лувре, которая продолжается всю ночь, и все в окнах ее слушают. […] Бал и круглый стол бывают дважды в неделю, и, похоже, зима и приближающийся долгий пост возвращают ко двору удовольствие». «Будь Вы приличным человеком, — продолжает она в шутливом тоне, — Вы отказались бы от земледелия и взглядов Тимона, чтобы приехать и жить среди людей; время сейчас как никогда подходит для этого»
[340]. Правда, она тогда писала по указке короля, что признавала сама, так как король все еще рассчитывал, что его зять наконец примет приглашение. И потом, королеву по-прежнему занимала политика, она внимательно (и очень тревожно!) следила за делами брата. В апреле, когда герцог Алансонский терпел поражение за поражением, Екатерина решила взять с собой дочь в Дюнкерк для свидания с ним; поскольку проект английского брака совсем развалился, она хотела также предложить ему другие варианты брачных союзов, которые могли бы побудить его прекратить партию во Фландрии
[341].
Однако в новом году над Маргаритой стали сгущаться тучи. С одной стороны, Шанваллон не всегда был на высоте ее требований. Он упустил случай остаться в Париже и был вынужден на некоторое время удалиться: «Мне пришлось, — безропотно пишет Маргарита, — потерять прекрасную возможность, которая бы не была упущена, если бы Вы подготовились так же, как и я. Но поскольку моей вины в этом нет и лишились мы этого блага только из-за Вас, я это переживу». Она также подозревала его в том, что он ее обманывает. Добился ли он своих целей или устал ждать? Нам об этом ничего не известно. Письма обоих влюбленных не датированы, и четкие выводы делать из них сложно. Судя по одному из двух сохранившихся писем Шанваллона, он оправдывался в ответ на обвинения в неверности и сетовал на «крайнюю суровость» своей красавицы. Что касается посланий Маргариты, они свидетельствуют о чем-то вроде разочарования. Письма становятся проще, появляются проблески юмора, и королева возвращается к книгам, вызывая беспокойство своего Горячо Любимого. «Я никогда не поверю, мое прекрасное сердце, — спокойно отвечает она, — чтобы душа, столь преданно влюбленная в достойную красоту, была бы столь небогата на прекрасные мысли, что в ней не могло бы зародиться никакого желания сменить столь приятное занятие, от которого, как я считаю, изучение прекрасных книг не отвлекает, а скорей повышает удовольствие от него». А поскольку она, возможно, еще мечтает сделать его совершенней, она предлагает ему последовать ее примеру: «Когда Вы начнете скучать и признаете потребность в каком-то ином времяпрепровождении, я сочту, что Вы неправы, если, испытывая такие чувства, Вы не возьметесь изучать науки, которые всегда дают любящей душе какое-нибудь новое средство утолить страдание, поддержать огонь, почтить и улучшить свои замыслы». Любовь к Любви, некогда соперница любви к Другому, похоже, теперь обогнала последнюю.
С другой стороны, явно обострялись отношения между королевой и королем. Главной причиной раздражения последнего, видимо, было то, что Маргарита не выполнила задачу, которую возложила на нее Корона, приняв в прошлом году ко двору, — выманить короля Наваррского с его земель, разлучить с его партией. Со временем королева оказывалась все более бесполезной
[342]. И она даже не давала себе труда вести себя смиренно. Сюлли, прибывший тогда в Париж, рассказывает, как, желая увидеть короля, он хотел просить о помощи Маргариту: «Но Вы узнали через посредство Вашей кузины де Бетюн, тайно ею управлявшей в то время, что ее посредничество скорей повредило бы Вам, чем помогло, тем более что уже два месяца она была в очень дурных отношениях с королем и услышала бесконечное множество упреков, о которых лучше молчать, нежели говорить, что испортило и ее отношения с королевой-матерью»
[343]. Сюлли умалчивает о том, что на саму его кузину король смотрел очень косо, как и на ее подругу г-жу де Дюра.
В конце мая Генрих III потребовал от сестры вернуться к мужу, но ей не хватало денег на обратную дорогу
[344]. В июне она по-настоящему впала в немилость. Екатерина тогда обратилась к Беллиевру, чтобы он уплатил ей «пятьдесят тысяч ливров, которые я обещала ей, ради выплаты моего долга перед ней»
[345]. Однако Маргарита заболела, что вызвало разные толки: «Некоторые говорят, что она беременна, другие — что больна водянкой», — резюмировал тосканский посол
[346]. Она и правда начала толстеть. Летуаль в связи с ней пишет о «ребенке, которого, по слухам, она родила после приезда ко двору: подозрение пало на молодого Шанваллона, который и в самом деле по такому случаю уехал»
[347]. Информаторы английского посла дали тому еще более конкретные сведения: она якобы родила 13 июня
[348]. Однако сам посол был настроен скептически, как и его итальянские коллеги. Маргарита никогда не прекращала появляться при дворе, и беременность на позднем сроке не могла бы не привлечь внимания. И потом, роды в начале июня предполагали бы зачатие в начале сентября, а в то время королева еще не встретилась снова с Шанваллоном. Если было зачатие, более правдоподобным выглядит предположение об аборте. Известно, что в среде высшей аристократии это была сравнительно обычная практика, и Летуаль не преминет напомнить: г-жи де Дюра и де Бетюн обвинялись в том, что «способствовали абортам»
[349]. Впрочем, вероятно, Маргарита никогда не беременела от Шанваллона, и это лучше сообразуется с содержанием ее писем; это бы объяснило также, почему «Сатирический развод», произведение, где очень много преувеличений, но редко встречаются ошибки касательно ее биографии, ни словом не упоминает об этой беременности
[350].
