Екатерину и в самом деле приводила в отчаяние участь Маргариты. В январе 1584 г. она просила Беллиевра «не оставлять дело оной моей дочери и не бросать его, пока, если это возможно, она не воссоединится с мужем». Через несколько дней, полагая, что переговоры уже вот-вот завершатся, она побуждала его «докончить это благое дело, для чего как будто никаких затруднений не предвидится». Наконец, после болезни, от которой она на некоторое время слегла в феврале, она извинялась, что не «могла ответить на все Ваши письма, а равно писать оной моей дочери так часто, как я желала бы»
[369]. Правда, терпение Маргариты было уже на исходе, как показывает ее признание Матиньону: «Думаю, есть люди, которые напрягают свой ум лишь затем, чтобы усиливать и сохранять зло; а я, несчастная, за все расплачиваюсь. Но терпение! — я надеюсь, что получу столько же помощи от Бога, сколько злобы встречаю со стороны людей»
[370]. По счастью, она нашла себе занятия в Ажене, графиней которого являлась. Она неоднократно защищала интересы этого католического города, отданного под ее власть, рекомендовала некоторых его жителей маршалу де Матиньону или на службу Короне, оказывала поддержку в создании иезуитского коллежа.
Наконец, в начале марта, казалось, переговоры приблизились к завершению: король согласился вывести гарнизоны из городов Кондом, Ажен и Базас. После этого Екатерина потребовала от дочери извиниться перед Генрихом III. Ответ был горьким — чувствовалось, что Маргарита глубоко уязвлена: «Если короли, как говорят, подобны богам, любящим удрученные сердца, мое сердце должно весьма его порадовать. Не сомневаюсь, что он способен сделать мне много добра, как причинил мне много зла, когда пожелает, чтобы я ощутила какое-то чувство, как заставил меня испытать другое». Тем не менее королева последовала совету матери и написала брату — отнюдь не в тоне побежденной: «Государь, пусть же Ваше суждение будет моим справедливым судьей. Отриньте пристрастность и соблаговолите принять к сведению, что мне пришлось вынести, дабы повиноваться Вам»
[371].
Тогда-то и случилось важное событие, ускорившее исход дела. Состояние здоровья герцога Алансонского, четыре месяца как вернувшегося во Францию, резко ухудшилось. Екатерина готовилась купить ему дом в Сен-Жермене, но вынуждена была отказаться от этой мысли. «14 марта, — пишет Летуаль, — [королева-мать] спешно выехала из Парижа в Шато-Тьерри, чтобы увидеться с названным сеньором герцогом, ее сыном, который тяжело страдает от излияния крови через рот и нос»
[372]. Он умирал. А ведь у Генриха III не было детей, и ни у кого из его братьев законных детей не осталось. Так что весной 1584 г. начался кризис наследования, поскольку по традиционным законам наследования престола — по салическому закону — наследником становился Генрих де Бурбон, король Наваррский, вступления которого на трон не желали ультракатолики. Король Франции на сей раз не стал тянуть с решением. Верный династическим правилам, он немедленно признал зятя единственным наследником и форсировал окончание дела с возвращением сестры
[373]. Маргарита еще на несколько дней осталась в Ажене, чтобы отпраздновать Пасху, а 13 апреля свиделась с королем Наваррским в Пор-Сент-Мари, откуда вместе с ним вернулась в Нерак.
Какой контраст с приемом, полученным ею шесть лет назад! Мишель де Ла Югери, присутствовавший в качестве посланника принца де Конде при короле Наваррском, оставил в своих «Мемуарах» рассказ о первом вечере обоих супругов: «Король и королева его жена, — пишет он, — прибыли около четырех часов и ушли без спутников прогуливаться по галерее Неракского замка, где находились до самого вечера, и я видел, что монархиня непрестанно заливалась слезами, так что, когда они оба явились к столу, где я ожидал их увидеть […], [я отметил, что] никогда не видел более заплаканного лица и глаз, более красных от слез[, чем были у нее]. И эта государыня внушала мне сильную жалость, когда я видел, как она сидела подле короля своего мужа, каковой вел какие-то пустые беседы с окружавшими его дворянами, притом что ни он, ни кто-либо еще с ней не заговаривали»
[374].
Нет оснований думать, что Ла Югери сгущал краски, как часто писали. Конечно, официальные письма из Нерака уверяли, что все в порядке; но разве они могли утверждать обратное? Конечно, королева наконец вернулась в привычную среду. Но разве не естественно, что нервы у нее сдали? Она провела восемь месяцев в гротескной и унизительной ситуации, не зная, что будет с ней дальше, и находясь в полной зависимости от исхода войны нервов, какую вели меж собой члены ее семьи; и вот она вернулась домой, туда, где хотел ее видеть брат и не желал видеть муж… Пусть она была знакома с неучтивостью последнего, пусть ожидала равнодушия и презрения со стороны его окружения, пусть знала, что ее место занято, — шок был очень силен, тем более что со дня на день ждали сообщения о смерти Алансона.
Однако Маргарита старалась вновь взять верх и пыталась восстановить доброе согласие, когда-то существовавшее между суверенами Наварры; ей это как будто даже удалось — по крайней мере, об этом сообщают ее письма, рассчитанные прежде всего на то, чтобы успокоить мать
[375]. Однако та не очень-то им верила; в частности, она боялась, как бы дочь не слишком затянула выяснение отношений с королевской любовницей. По-прежнему не понимая, что король Наваррский не имеет ничего общего с Генрихом II, она требовала от Беллиевра передавать Маргарите ее советы, в которых неизменно сквозило скрытое чувство соперничества: «Пусть в этом она поступает так же, как я. […] [Она] должна отвергнуть всё, что недостойно находиться рядом с мудрой и добродетельной государыней, молодой и, возможно, полагающей себя красивей, чем она есть. […] Пусть она больше не делает, как делала, пусть не водится с теми, с кем будет у него роман. […] Ибо жена, любящая мужа, никогда не любит его шлюху»
[376]. Беллиевр, несомненно, воздержался от того, чтобы передавать эти слова королеве. Мало того что Маргарита совершенно не могла навязывать свою волю, — она почти не будет видеть Коризанду.
