Любовница Беарнца и в самом деле редко покидала Ажетмо, свой замок в Ландах; если она и выезжала, то лишь затем, чтобы направиться в По, куда ее регулярно приглашала Екатерина, сестра короля. Сам Генрих почти не задерживался в Нераке: он предпочитал находиться в По или в Ажетмо… что придавало примирению с Маргаритой весьма теоретический характер. В конце апреля, то есть всего через две недели после встречи, он оставил последнюю в Нераке
[377]. Можно ли верить, чтобы в таких условиях королева смогла вновь добиться от окружающих толики былого почтения? Однако так утверждает д'Обинье, говоря, что он был единственным, с кем она не примирилась, — впрочем, тому, что она с ним не примирилась, вполне можно поверить
[378].
Смерть Алансона в июне разрушила хрупкие надежды Маргариты. Как только Генрих III понял, что брат обречен, он послал в Гасконь герцога д'Эпернона, чтобы велеть зятю обратиться в католичество: назначенный наследник престола не может быть еретиком — иначе гражданские и религиозные распри разгорятся с новой силой. Выбор уполномоченного — ловкого дипломата, которого злые языки прозвали «архиминьоном» за могущество и за влияние на своего господина, — как и публичный характер, приданный переговорам, были явно не случайны: в начинавшихся дебатах о наследовании трона король Франции хотел продемонстрировать свои предпочтения. Значит, д'Эпернону следовало оказать торжественный прием. А ведь Маргарита только что надела траур вместе со всей свитой, и она отказалась принимать этого человека, с которым находилась в жестком конфликте, когда жила в Париже, и которого теперь подозревала, что оказалась в немилости из-за его интриг
[379]. «Прошу Вас сказать королеве Наваррской, моей дочери, — кипела гневом королева-мать в письме к Беллиевру, — чтобы она не усиливала моей скорби и чтобы почитала короля, своего брата, как положено, не делая того, что его оскорбит, а я знаю, что он почувствует себя оскорбленным, если она не увидится с господином д'Эперноном»
[380].
Давление на Маргариту производилось сильное и не раз, прежде чем она решила повиноваться. В начале июля, когда герцог уже две недели вел переговоры с королем Наваррским в Памье, Екатерина открыто пригрозила: «Если на этот раз она не увидится с господином д'Эперноном, пусть не думает, что король когда-либо захочет послушать, что она говорит». Но лишь в конце месяца она узнала, что дочь приняла это благоразумное решение
[381]. Маргарита была подавлена. «Я хорошо вижу, что не могу ни бежать, ни избежать этой злосчастной встречи, — писала она Беллиевру. — […] Свойство Фортуны — властвовать над внешними действиями, а не над желаниями. Но так как я поневоле живу рабской жизнью, я покорюсь силе и могуществу, которым не могу противостоять»
[382]. И Брантом еще раз показывает нам другую грань этой капитуляции. «Я вам ручаюсь, — якобы сказала она некоторым из своих дам, — что когда он приедет и пока будет здесь оставаться, в эти дни я буду носить одежду, какой не надевала никогда, из притворства и лицемерия»
[383].
Король Наваррский не уступил требованиям д'Эпернона. Его окружение было еще не готово принять его обращение в католичество, и протестантская партия покинула бы его. Когда герцог уезжал, Беарнец укрылся в По, а Маргарита провела 15 августа в Ажене, особо усердно молясь. Потом она решила направиться на воды в Анкос и прибыла туда 21 сентября. Еще одно лечение от бесплодия? Возможно. Или просто желание как-то провести время. «Я пила эту воду восемь дней, — пишет она маршалу де Матиньону, — и благодаря ей сейчас чувствую себя хорошо. Я принимаю ванны. Нужно, чтобы мы все получили от этого очень, очень большую пользу за неудобства, которые терпим. Ведь вы никогда не жили в таких жилищах! И с тех пор как здесь два дня назад начались дожди, мы ходим по колено в грязи»
[384]. Потом она вернулась в Нерак, к середине октября, и провела там зиму, чувствуя себя все более одинокой и покинутой. Ее пятьдесят «дам», «благородных девиц» и «прочих дам и девиц», как они называются в счетах ее дома, и составляли весь двор, теснившийся вокруг нее. Так, на Крещение в начале 1585 г. королева со вздохом писала мужу: «Праздник можно было бы назвать прекрасным, если бы Вы почтили его своим присутствием»
[385].
Если Маргарита была неспокойна, это же можно сказать и о королевстве. Протестантские вожди считали, что теперь способны прийти к власти, но не могли договориться, какую тактику выбрать для этого. Католиков же такая перспектива приводила в бешенство. В 1576 г., после того как недоброй памяти мир в Болье предоставил гугенотам столько привилегий, католики уже объединялись в лигу. На сей раз стремление объединяться вновь усилилось; так, в Париже целая масса буржуа, кюре, студентов, мелкие клерков образовала движение демократического характера, участники которого усвоили тезисы монархомахов, демонстрировали пылкую набожность, создали внутренние сети и сформировали настоящую армию. Та Франция, которая сплачивалась против гугенотской угрозы, нашла себе руководителей, вполне естественно, в лице могущественного клана Гизов. Эти защитники дела католиков — чтобы эффективней вести свою политику, они с начала 1580-х гг. получали субсидии от Испании
[386], — казались тогда единственным бастионом, способным сдержать подступающий хаос. В конце 1584 г. руководители парижского движения, в присутствии представителей Филиппа II, подписали союзный договор с Лотарингцами. Так родилась Священная лига, провозгласившая, что сделает все, чтобы посадить на престол католического принца и дать больше власти Генеральным Штатам. Король же, а вместе с ним и самые умеренные католики по-прежнему считали возможным только одно решение — обращение Беарнца; но в тот момент такое событие было и наименее вероятным. «И вот вся Франция взялась за оружие, — позже вспоминал д'Обинье. — Реформаты видели, что партия их врагов расколота надвое, но и сами были смущены тем, что их собственные вожди разделились на приверженцев двух противоположных мнений»
[387].
