Через несколько дней королева-мать призналась Виллеруа, что удручена. Маргарита, — уточняла она, — «очень старается скрыть, когда пишет письма королю […], то, в чем здесь уверены и чего она не может отрицать: ведь она писала моему сыну [зятю] герцогу Лотарингскому, и я видела эти письма, чтобы он принял ее к себе в страну». Иначе говоря, королева Наваррская уже ожидала худшего и подумывала об убежище, которое мог бы предоставить ей зять. В последующие недели тон Екатерины становится всё жестче, показывая, что разрыв между матерью и дочерью почти произошел. «Мне сказали, что теперь она укрепляет Ажен», — писала королева-мать Виллеруа в конце мая. А через пятнадцать дней она же написала Беллиевру: «Бог послал мне это создание в наказание за грехи […]; это мой бич»
[396].
Для большинства наблюдателей стало очевидным, что из трех существовавших в то время лагерей Маргарита выбрала лагерь Лиги
[397]. Этим, конечно, и следует объяснять, почему она со своими людьми сосредотачивала войска: точно так же поступали и другие лигерские вожди в подвластных городах. И все-таки королева Наваррская была лигисткой вынужденной, лигисткой скорей по необходимости, чем по убеждению. С одной стороны, как она сама заявит позже, город не был нейтральным: «Ажен […] хоть и был моим, тем не менее держал сторону Лиги, так что мне было бы затруднительно оставаться в нем, не поддерживая покойного господина де Гиза»
[398]. С другой стороны, как и все выходцы из партии «недовольных», она не разделяла конфессиональной непримиримости руководителей Лиги, даром что была убежденной католичкой. Кстати, в Ажене она особого фанатизма не проявляла. Так, Батайер отмечает, что «при ее власти перестали проповедовать слово Божье, были изъяты книги г-на Бартелеми, проповедника слова Божьего, и все прочие книги по [протестантской] Религии публично сожжены»
[399], — что можно считать едва ли не пустяками по сравнению с тем, что творилось в других местах.
Можно также отметить, что ни в одном из памфлетов, о которых Летуаль сообщал в 1585 г., Маргарита не упоминалась как сторонница Лиги. Так, в одном из текстов, где дается обзор всех ведущих фигур этого союза и перечисляется девять женщин — самых рьяных участниц Священного единения, ее имени нет
[400]. Наконец, сам король Наваррский воспринимал ее как изолированную фигуру: «Лига, — писал он в начале июня, — по-прежнему старается привлечь как можно больше людей; то, что они предпринимают, мало где удается, и добились они еще немногого. Моя жена, как может, укрепляется в Ажене». Похоже, он объяснял действия супруги тем, что она считала себя преследуемой, а еще больше — влиянием обоих Дюра: «Моя жена говорит, — сообщал он позже г-ну де Сегюру, — что Вы нарочно прибыли в Нерак, чтобы похитить ее и увезти в По, дабы сделать там узницей, и много прочих слов в том же роде. Господин и госпожа де Дюра добились своего, и не верьте их дерзким словам. Мы терпим, пока можем»
[401]. Несомненно, он сожалел, что не вел в ее отношении более тонкую игру.
Поддержки жены ему не хватало тем более жестоко, что в конце июня Гизы и Корона демонстративно примирились — Лотарингцы добились настоящей капитуляции последней, заставив Генриха III полностью отказаться от той политики, какую он повел после смерти Алансона. Реформатская религия была запрещена, гугеноты должны были покинуть страну, оставив свое имущество, король Наваррский лишался прав наследования престола, и начались ходатайства в Рим о его отлучении. Кардинал де Бурбон, герцоги де Гиз, де Майенн, д'Омаль и де Меркёр получили города, а также деньги для оплаты своих войск. А вот Маргариту об этом соглашении не уведомили… Потому что она не была лигерским вождем, как остальные? Потому что она еще раз оказалась жертвой измены? Потому что Екатерина сочла неприличным, чтобы имя дочери соседствовало с именами этих победителей? Во всяком случае, королева-мать дала понять Беллиевру, что «о ней в наших статьях упомянуто не будет»
[402]. Если верить английскому послу, писавшему донесения из Парижа, тот факт, что положение Маргариты не приняли в расчет во время переговоров, вызвал у нее крайнее негодование на Гиза, «подписавшего мир, не уведомив ее, тогда как она очень ему доверилась»
[403].
И вот ее отвергли все три партии, которые грызлись за Францию. Ситуация как минимум небывалая… и тревожная. Но, по-видимому, не безнадежная, во всяком случае для Маргариты, в колчане которой всегда было больше одной стрелы. Она снова попросила помощи у Гиза, пообещав политическую поддержку, особо подчеркнув, как важно ее присутствие в этом регионе для сохранения католической религии. По крайней мере такой вывод можно сделать из аргументов, которые герцог привел королю Испании, передавая ему просьбу королевы, — поскольку у него самого было слишком много долгов, чтобы он мог ей помочь
[404]. Хоть эта бутылка и была брошена в море, королеву и ее свиту начало одолевать смятение, и летом они стали совершать одну ошибку за другой. В июне такими ошибками стали приказы размещать солдат в жилищах горожан, грабить дома гугенотов, снести самые красивые особняки города ради постройки цитадели и принудительное привлечение всех горожан к участию в этой гигантской стройке. В июле — попытки захватить военной силой два городка, охранявших подступы к Ажену: Тоннен, принадлежащий королю Наваррскому, который лично приехал его защищать, а потом Вильнёв-сюр-Ло, жители которого мужественно оборонялись
[405]. В августе на Ажен обрушилась чума, но Маргарита, желая во что бы то ни стало закончить фортификационные работы, запретила горожанам укрываться в сельской местности. Именно тогда королева, не получившая никакой помощи от Гиза, отправила г-на де Дюра к Филиппу II. Король Наваррский горько отмечал: молодой виконт, не боясь заразиться, едет просить денег «на изгнание еретиков — соратников того, кого называли ее мужем»
[406].
