Как и Ажен, этот городок принадлежал Маргарите. Поэтому она поселилась там, прежде всего, чтобы восстановить силы после утомительного путешествия, но, конечно, испытав очень сильные моральные потрясения. Однако самыми главными были материальные нужды, потому что королева уехала без денег, без драгоценностей, без посуды; в последние дни сентября она даже не могла платить за себя, хотя ей нужно было немного
[412]. Очень скоро она опять написала Гизу, который, конечно, заверил ее, что поможет; но, как и в первый раз, опять обратился к Испании: «Теперь Вы узнали, что из-за нехватки денежных средств королева Наваррская была вынуждена покинуть Ажен и оставить Гиень на милость протестантов, — писал он послу Мендосе, несколько искажая факты. — […] Если бы Его Величеству было благоугодно помочь названной даме, выделив сумму, о какой я нижайше просил в последнем послании, она [эта дама] могла бы вновь взять верх и совершить какое-нибудь полезное нападение […] на тот самый город, из которого выехала, и на некоторые другие, очень важные»
[413]. Королева также занималась возвращением прочих своих вещей, оставшихся в Ажене, откуда ее агентам удалось в конце октября вывезти их в Пор-Сент-Мари. Дошло не всё — часть имущества была удержана в счет долгов, накопившихся в городе; и потом, принимая вещи, Маргарита обнаружила пропажу очень ценного жемчужного гарнитура. Тщетно она писала консулам Ажена, требуя его обратно, — жемчуг исчез
[414]. Так что в Карла она оказалась в сравнительно непрочном материальном положении, но в безопасности, поскольку находилась в своих владениях.
Тот факт, что она наконец покинула Ажен, порадовал королеву-мать и короля, но еще не принес им полного удовлетворения; чтобы ее окончательно нейтрализовать, они предложили ей перебраться в замок Ибуа, владение Екатерины, близ города Иссуара. Королева-мать уже написала одному из своих корреспондентов, что дочь решила провести там часть зимы, и просила его позаботиться о съестных припасах и гигиене
[415]. Но Маргарита отказалась: «Я нижайше благодарю Ваше Величество за замок, который Вы соблаговолили мне предложить. Я в нем, благодарение Богу, не нуждаюсь: я живу в очень хорошем месте, каковое принадлежит мне, при мне много придворных, я нахожусь в большом почете и пользуюсь полной безопасностью». А поскольку предложение Екатерины сопровождалось резким требованием к дочери обязательно сохранять нейтралитет, последняя уточняла: «Касательно того, что Вы изволили […] заметить мне, что война — не мое дело, то я, сударыня, предпочла бы воздержаться от нее; я и не предпринимала ничего иного, кроме действий, которые позволили мне не попасть под власть тех, кто желал отнять у меня имущество, жизнь и честь»
[416]. Тем самым королева Наваррская обосновала отказ принимать лицемерные предложения родственников и в то же время четко сформулировала свои намерения, связанные с войной: она не собирается ни с кем воевать, но защищаться будет. Екатерина все поняла правильно, немедленно обрушившись в письме к Беллиевру на «дурное поведение своей дочери»
[417].
Конечно же, Маргарита преувеличивала, описывая надежное убежище и многочисленный двор, чтобы показать матери, что не нуждается в ее милостях. На самом деле ее двор был очень невелик, доходы больше не поступали, и королева сильно зависела от офицеров, которые окружали ее и пока что ссужали ей деньги. Но от образа «разбойничьего логова», который создал «Сатирический развод» и который сохранила традиция, надо отказаться. Финансовые затруднения вельмож в период гражданской войны принимали хронический характер, и королеве не в первый раз приходилось занимать средства у собственной свиты. С другой стороны, она не оказалась в изоляции. В этой католической местности, где не привыкли видеть известных людей, приезд сестры французского короля вызвал волну любопытства и симпатии; к тому же для местного дворянства, сочувствовавшего Лиге, эта противница Короны была в высшей степени уважаемой союзницей, и ее позиция служила им ценнейшей моральной поддержкой
[418]. С начала 1586 г. все старались изъявить ей почтение, посетить ее и принять у себя, и вокруг нее возникали лигерские сети.
Деятельность Маргариты в Карла трудно воссоздать в деталях. Документов, имеющих отношение к этому периоду, немного, а те редкие свидетельства, которые сохранились, написаны либо людьми, находившимися очень далеко, например послами при французском дворе, либо врагами, такими, как памфлетист — автор «Сатирического развода». Поэтому мы обречены в основном на догадки. Прежде всего, это относится к сфере чувств королевы. Стала ли она любовницей д'Обиака в первые недели поселения в Кантале или еще в Ажене? Правду сказать, об этом романе, как и о самом этом дворянине, мы почти ничего не знаем. Жан де Лар де Галар, сеньор д'Обиак, был родственником нескольких семейств старинной оверньской знати и добровольно приехал вместе с Линьераком и другими католическими сеньорами в Ажен, чтобы вступить в войска королевы и служить ей — к ее свите ранее он не принадлежал. Зато его сестра, м-ль де Бирак, с 1584 г. входила в состав дома королевы. Его внешность (люди, несомненно, никогда его не видевшие) описывают по-разному: автор «Сатирического развода» живописует его как «тщедушного рыжего дворянчика, более крапчатого, чем форель», — но в этом памфлете все любовники, приписываемые королеве, выглядят карикатурно. Тосканский посол пишет, что он был очень красив
[419]… Стихи, в которых Маргарита через год оплачет его смерть, почти не добавляют о нем сведений, но все-таки позволяют предположить, что она любила его менее рассудочной, более простой, более плотской любовью, чем Шанваллона, храня верность теории неоплатонической любви, как мы увидим. Правда, ситуация была совсем иной. Со своим «прекрасным сердцем» Маргарита испытала неистовство утонченной страсти, и она жила в мирных условиях, но на нее были наложены социальные ограничения; с д'Обиаком она познает трудности, горести, тревоги, но в условиях почти полного отсутствия ограничений, кроме тех, которые возникают сами по себе. В тот период лишений и зависимости Маргарите были нужны люди, по-настоящему преданные лично ей, и д'Обиак, видимо, обещал стать таким.
В конце марта она слегла, тяжело заболев. Судя по ее счетам, было приглашено несколько местных врачей, в том числе некий Делоне, остававшийся при ней сорок дней
[420]. В Париже ее уже сочли мертвой. «Невозможно помешать людям судачить, — отмечает савойский посланник Люсенж, — и говорить, что, если бы королева Наваррская умерла, […] это бы способствовало миру»
[421]. Каждый строил химерические планы, женя короля Наваррского кто на дочери испанского короля, кто на принцессе Лотарингской… Пережила ли Маргарита тяжелую болезнь или это была ложная беременность, вызвавшая осложнения? Она «так влюбилась [в д'Обиака], что ее чрево, обрадовавшись этой встрече, округлилось»
[422], — утверждает «Сатирический развод», но, разумеется, к этому заявлению надо относиться крайне осторожно. Ведь продолжение памфлета не позволяет принять его всерьез: там говорится, что она родила глухонемого мальчика, от которого немедля отказалась. Кроме того, что вообще вся история явно преувеличена, королева не могла родить в марте живого ребенка — двести пятьдесят километров в седле во время бегства в Карла неминуемо сказались бы через шесть месяцев. Тем не менее эти коварные строчки в памфлете можно сопоставить с тем фактом, что в июне о связи узнал французский двор
[423], равно как с чрезвычайно суровым отношением Короны к д'Обиаку в дальнейшем.
