Канийак не испытывал враждебных чувств к королеве Наваррской, которой давно служила его супруга, но он пытался вернуть себе губернаторство Верхней Оверни, которое два года назад вынужден был уступить, согласившись на пост чрезвычайного посла в Константинополе
[434]. Вероятно, это Жуайёз отдал маркизу приказ перехватить Маргариту, и тот, рассчитывая оказать услугу, за которую хорошо наградят, осадил замок. «Я […] была ими осаждена, не обладая ни съестными припасами, ни порохом, ни удобствами, — расскажет королева. — Продержавшись два дня без пищи, не надеясь на помощь […] и не имея возможности добыть пороха для своей защиты, я принуждена была сдаться солдатам, рассчитывая только на позорную и жестокую смерть»
[435]. В эти часы отчаянной борьбы она и написала драматическое письмо, адресованное гофмейстеру матери: «Господин де Сарлан, поскольку мои ужасные несчастья и жестокосердие тех, кому я никогда не переставала служить, настолько велики, ибо, не довольствуясь оскорблениями, от которых я страдала в течение стольких лет, они решили положить конец моей жизни, я желаю, как минимум, перед своей смертью получить удовлетворение от того, что королева моя мать будет знать — у меня достаточно храбрости, дабы не оказаться в руках моих врагов живой, уверяя Вас, что сделаю это без колебаний. Заверьте же ее, что первой новостью, которую она получит обо мне, станет моя смерть»
[436]. Однако до такой крайности дело не дошло, и 21 октября маленький отряд сдался.
«Вы узнали, что захват королевы Наваррской осуществился с блестящим успехом», — ликует Генрих III в письме своему Совету финансов. Он даже собственноручно написал маркизу де Канийаку, отдавая ему первые приказы. Потом он обратился к Виллеруа: «Распорядитесь, чтобы все ее драгоценности отослали мне. Пусть [Канийак] отвезет ее в замок Юссон. […] Пусть с этого часа будут изъяты ее земли и пенсии, […] как ради вознаграждения названного маркиза, так и ради его гвардии. […] Что до ее женщин и мужчин, [пусть] он немедля их прогонит. […] Королева, — добавляет он, — велела мне повесить д'Обиака, и пусть это будет сделано в присутствии этой презренной во дворе замка Юссон»
[437]. Назавтра тон короля стал спокойней, но его чувства были столь же яростными: «Лучшее, что Бог может сделать для нее и для нас, — это забрать ее. […] Что касается этого д'Обиака, то, хотя он заслуживает смерти, и перед Богом, и перед людьми, — будет правильным, если несколько судей организуют в отношении него процесс». Екатерина со своей стороны ничего или почти ничего не сказала. Всего одно письмо из ее переписки, датированное началом декабря, содержит намек на арест Маргариты. Тогда она готовилась встретиться в Сен-Брисе с королем Наваррским для переговоров и благодарила Виллеруа за то, что он сообщил ей «о приказе, отданном […] касательно безопасности, питания и службы моей дочери, королевы Наваррской». Но в этом деле она, бесспорно, была на стороне сына. Мало того что она потребовала смерти д'Обиака, но она предложила выделить «пятьдесят или сто швейцарцев» для ее охраны
[438]. Настала пора не для кисло-сладких советов, а для наказаний за неповиновение. На сей раз королева-мать была убеждена в виновности дочери.
Неопределенность продолжалась еще несколько дней. Королева была «весьма опечалена тем, что ее захватили, — сообщает Ноай, — д'Обиак попал в руки прево, и она еще не знает, какова ее дальнейшая судьба. Ждут вестей от короля; пока что Марион [Маргарита] находится в городке Сент-Аман, под охраной ста аркебузиров»
[439]. 13 ноября королеву отвезли в замок Юссон — мрачную средневековую крепость, построенную на холмах Иссуара и считавшуюся неприступной
[440]. Сеньора де Галара казнили через несколько дней во дворе замка Эгперс, после недолгого суда.
При французском дворе, как, несомненно, и при многих других европейских дворах, стали еще откровенней, чем прежде, строить предположения. Поскольку непутевая жизнь Маргариты стала всем мешать, теперь было позволительно запросто устранить ее. В декабре 1586 г. на переговорах в Сен-Брисе старая королева, не имея в рукаве другой карты, предложила зятю жениться на ее внучке, принцессе Лотарингской. У этого варианта были, на ее взгляд, три преимущества: он бы снова привязал короля Наваррского к роду Валуа, отсек его от гугенотской партии и выкосил траву под ногами Гизов, теперь все более открыто тянувшихся к французской короне
[441]. Тем не менее маловероятно, чтобы Екатерина дошла до предложения умертвить собственную дочь, как станут уверять современники
[442]: для подобных крайностей не было нужды, хватило бы безвестного монастыря. Но, очевидно, другие люди, более грубые, не стеснялись предлагать и более радикальные решения
[443].
Как Маргарита узнала, что ее судьба волнует двор и что рассматривается выбор между монастырем и могилой? Об этом мы ничего не знаем. Во всяком случае, не приходится сомневаться, что в тот период она и написала матери письмо, где выражала последнюю волю: «Поскольку моя злая судьба ввергла меня в такую беду, что мне даже не посчастливилось, чтобы Вы, сударыня, желали сохранить мне жизнь, — могу ли я, по меньшей мере, надеяться […], что предлог для моего умерщвления [не] нанесет ущерба моему доброму имени». Королева знала, что ее позиции крайне шатки: будь она просто пленницей, ее статус «дочери Франции» мог привлечь к ней симпатии, но уже более трех лет как она испытывала превратности судьбы, а последние восемнадцать месяцев от нее отвернулось общество. Год, проведенный в Карла, окончательно погубил ее честь: кого она найдет, чтобы ее защитили, кто выразит протест, когда ее убьют? Поэтому она прямо приступила к вопросу, который считала главным. Намекая на сплетни, жертвой которых она стала, а именно на обвинение в рождении бастардов, она умоляла Екатерину оставить при ней «какую-нибудь знатную даму, достойную доверия, которая бы при моей жизни могла свидетельствовать о состоянии, в каком я нахожусь, а после моей смерти присутствовала бы при вскрытии моего тела, чтобы, зная об этом последнем обмане, могла бы оповестить всех о несправедливости, учиненной в отношении меня. […] Если я получу от Вас эту милость, сударыня, за это я напишу и подпишу всё, что только вздумают измыслить насчет чего-либо иного», — иными словами, она согласится, чтобы ее отвергли под любым предлогом, какой сочтут нужным. Но Маргарита не только умоляла. Она еще и косвенно угрожала, намекая на лиц, на судьбе которых скажутся интриги Короны: «Моя честь настолько едина с Вашей и с честью всех тех, кому я имею честь приходиться родственницей, что, если я буду опозорена, это неминуемо запятнает и их, прежде всего моих племянниц, каковым бесчестие, которому хотели бы подвергнуть меня, нанесло бы больше вреда, нежели кому-либо другому». Можно ли было ясней сказать, что на репутацию новой королевы Наваррской ляжет такое же неизгладимое пятно, как и на репутацию всех участников заговора? Последняя мольба касалась выплаты жалования ее людям: пусть мать «сжалится над моими бедными служащими, каковые из-за нужды, в которой мне пришлось пребывать много лет, не получали оплаты. […] Я считаю, что мне следует взять это на свою совесть, каковая и побуждает меня, сударыня, обратиться к Вам с этим смиреннейшим прошением, — полагаю, последним, которое Вы получите от меня»
[444].
