Тем не менее надо было жить и заниматься собой. Королева читала, молилась, писала, погружалась в музыку. Вспоминается фраза, которую она скоро напишет, вспоминая о весне 1576 г.: «Во время своего первого заточения я обрела два блага — грусть и уединение, находя удовольствие в обучении и предаваясь благочестию…» Конечно, она будет подразумевать при этом заточение второе, которое, строго говоря, не было «заточением», ведь королева была свободна, но должно было казаться таковым женщине, привыкшей к действиям и к светской жизни. Чтение, — уточнит она, — это «настоящее лекарство, облегчающее страдания», а еще — «путь к благочестию». При чтении «прекрасной всеобъемлющей книги о чудесах Природы, творимых Создателем, […] заново рождается душа, […] совершая полный круг и думая только о том, чтобы следовать за цепью Гомера, этой приятной энциклопедией, которая, отправляясь от Бога, к Богу и возвращается, как началу и концу всего в мире». Тогда радость «пробуждает саму нашу душу, которая собирает все свои силы, чтобы отбросить Зло в поисках Добра, думая снова и снова, без устали, как достичь этой благой вершины, где, конечно же, ее ожидает спокойствие». На этот почти мистический пассаж, в котором можно увидеть заимствования из теорий Раймунда Сабундского, свою печать наложила и эзотерическая литература, до которой Маргарита была падка с давних пор
[466].
Правду сказать, самые интересные сведения об этом периоде дает нам не столько сама королева, сколько Брантом. В то время он, удалившись от дел, жил на своих землях, менее чем в двухстах километрах от Юссона. В начале 1580-х гг. он тоже попал в немилость к Генриху III, потом упал с лошади, сломал бедро и на несколько лет оказался прикован к постели. Во время этого вынужденного отдыха он много писал или, скорей, диктовал. К концу этого десятилетия он стал ненадолго появляться при дворе, но в основном благоразумно оставался дома. В самом начале 1590-х гг. он решил восстановить контакт с последней оставшейся в живых представительницей королевского рода, «будучи настолько дерзким, чтобы осведомиться, что у Вас нового»
[467], — написал он, как будто извиняясь. И она ответила ему трогательно приветливым письмом: «Коль скоро Вы вспомнили обо мне (что для меня было намного менее ново, чем приятно), я поняла, что Вы вполне сохранили любовь, какую всегда питали к нашему дому, к тому немногому, что осталось после бедственного крушения, к тому, что, в каком бы состоянии ни находилось, всегда будет склонно служить Вам, ибо я рада, что Фортуна не смогла изгладить моего имени из памяти моих старейших друзей, к каким принадлежите Вы. Я узнала, что Вы, как и я, выбрали спокойную жизнь, и счастлива, что могу жить ею, поскольку Бог даровал мне ее уже пять лет назад, поместив меня в ковчег спасения, где бури этих смутных времен, благодарение Богу, не могут причинять мне вреда»
[468].
Ободренный таким приемом, Брантом обратился одновременно к своей памяти и к сведениям, собранных у общих знакомых, взявшись писать биографию Маргариты, которая войдет в начатый им «Сборник о дамах»
[469]. Несомненно, как раз тогда, вспомнив о желании, когда-то высказанном королевой, возможно, в салоне маршальши де Рец, он сложил сонет, в котором сквозил страх не справиться с задачей:
Вы как-то сказали, чтобы написал о Вас я.
Но кто же, мадам, мог бы это сделать хорошо?
Тут нужен бы Ронсар, с его весомой лирой
[470]…
Тем не менее он приступил к «Рассуждению» о ней. Он описывал королеву как женщину необыкновенную. Прежде всего, она особо красива: «Все дамы, какие есть, будут и когда-либо были, рядом [с ее красотой] безобразны», — пишет он, приводя многочисленные примеры, демонстрирующие изящество королевы, ее умение одеваться, пышность ее туалетов и восхищение, какое она вызывала у окружающих. Далее мемуарист переходит к описанию ее великого ума. «Ее красивые письма, как можно видеть, показывают его в достаточной мере: ибо они исключительно прекрасны, написаны как нельзя лучше, независимо от того, идет ли в них речь о предметах важных или об обыденных. […] и если бы кто-нибудь собрал их в сборник, их и ее речи, они послужили бы образцом и поучением для всех», ведь Маргарита так же хорошо умеет говорить, как и писать. Наконец, Брантом упоминает ее смелость, признавая с восхищением, которое ничуть не противоречит реализму, что эта смелость была, «конечно, великой, когда бы ни проявлялась, по и послужила причиной всех ее бед — ибо, если бы она пожелала сдержать и убавить свою отвагу хоть на самую малость, ей бы так не досаждали, как бывало».
На три этих оси и нанизан текст, который в остальном чередует одно воспоминание с другим, целиком проникнут безграничным восхищением автора перед героиней и наполнен простодушными преувеличениями. Маргарита — «единственная в мире», богини и императрицы былых времен «рядом с ней не более чем горничные», ее сочинения внушают желание посмеяться «над беднягой Цицероном с его безыскусными текстами»… Тем не менее эти гиперболы — лишь личные суждения Брантома, которые ничуть не искажают его свидетельств, поскольку этот перигорский дворянин говорит по преимуществу о том, что видел сам или слышал от общих друзей. Так, его описание любви королевы к чтению похоже на ее собственное описание, но конкретней: «Она очень любит находить прекрасные новые книги, которые появляются, повествуют ли они о священных предметах или о людях; и когда она принимается читать книгу, сколь бы велика и пространна та ни была, она никогда не оставляет и не прекращает чтения, пока не дойдет до конца книги, и очень часто ради этого не ест и не спит. Она сама сильна в сочинительстве, как прозы, так и стихов. […] Она часто сочиняет отдельные стихи и стансы, очень красивые, отдавая их петь (и даже поет сама, поскольку имеет красивый и приятный голос, аккомпанируя себе на лютне, на которой очень мило играет) маленьким певчим, которые у нее есть; и так она проводит время и переносит свое несчастье, не обижая никого»
[471].
