Что касается политического анализа, сделанного Брантомом, — это отнюдь не досужие рассуждения. Если бы королева и ее муж, — пишет он, — «были вполне едины, и телом, и душой, и дружны, как были когда-то, возможно, всё бы сложилось лучше для всех, и они бы заставили бояться, почитать и признавать себя такими, как они есть». Его длинное выступление против салического закона тоже отмечено печатью здравомыслия: «Если правильно, что в Испании, Наварре, Англии, Шотландии, Венгрии, Неаполе и Сицилии царствуют девицы, почему это не должно быть правильным во Франции? То, что правильно, — правильно повсюду и во всех местах, и вовсе не место делает закон правильным». Эти аргументы в то время слышались повсюду, поскольку, домогаясь французского трона [для своего вождя], сторонники короля Наваррского требовали соблюдения салического закона, а Гизы добивались его отмены. Но если «аболиционисты» никак не могли договориться, кто конкретно должен взойти на трон, у мемуариста не было в этом никаких сомнений: Маргарита — «истинная королева во всем, достойная править большим королевством и даже империей».
Написав этот пламенный панегирик, соперник Плутарха и Боккаччо сделал еще один дерзкий шаг — послал свое произведение королеве, вероятно, в 1593 г. Это был период, когда Генрих IV, который уже обратился в католичество и вот-вот восторжествует над врагами, заговорил о разводе с Маргаритой — или, точней, об аннулировании их брака. К этому его подталкивали как министры, озабоченные отсутствием у него законных наследников, так и Габриэль д'Эстре, ставшая его любовницей в начале 1591 г. и претендовавшая на корону, потому что… король обещал на ней жениться. Дюплесси-Морне, которому было поручено провести переговоры, сделал в апреле королеве первые предложения, тогда как король примирительно заверил: «Я не упущу ничего, что, как полагаю, должно удовлетворить Вас, как в настоящем, так и в будущем»
[472]. Маргарита очень скоро ответила, что согласна… Но это был перелом в ее жизни, и она должна была подумать.
Так что произведение ее почитателя подоспело как нельзя более кстати. Несомненно, что она жадно поглотила это сочинение, как поглощала любые тексты; она была очень самолюбива, а перед ней поставили такое льстивое зеркало. Слишком льстивое! Ее сразу же поразил контраст между ослепительной и юной красотой, какую описывал Брантом, и ее лицом и телом, какими они были в действительности. Пусть ей было всего сорок лет, пусть, в чем мы не сомневаемся, она заботилась о том, чтобы оставаться красивой, — королева была достаточно умна, чтобы понимать, что она уже не та. Зато ее покорил другой образ, показавшийся ей верным, — это когда ее друг писал: «Теперь, когда все ее покинули и ведут с ней войну, она возложила свои упования только на Бога, которому обыкновенно служит целыми днями и весьма благочестиво, как я слышал от тех, кто ее видел в ее горестном положении; ибо она никогда не пропускает месс, и очень часто причащается, и усердно читает Священное писание, находя там отдохновение и утешение»
[473]. И она, «сильная в сочинительстве», взялась за перо и написала сонет:
Друг, пришедший затем, чтобы в каменной глыбе
Этой роковой скалы найти величие, которое
Ты видел когда-то сверкающим во дворцах наших королей,
Почитал и украшал их драгоценную жемчужину,
Больше не трудись! Завистливая Фортуна
Заговорила голосом Фортуны Креза;
Непостоянства пример ты видишь пред собой,
Нашего несправедливого века злосчастный знак.
Как на корабле, колеблемом бурей,
Напуганный купец выбрасывает все добро,
Чтобы спастись самому вместе с кормчим,
Так и на этой скале, истинной ладье спасенья,
Испытуя Фортуну, она избрала кормчим Бога;
Лишь Бога она почитает, все прочее отвергает
[474].
Но одного стихотворения было недостаточно. Ведь чтение «Рассуждения» Брантома пробудило слишком много воспоминаний. И потом, его свидетельство было не всегда точным. Хуже того: панегирист воспроизвел некоторые ложные слухи, ходившие о ней, — конечно, не по злобе, напротив, ради похвалы, из слишком простодушного восхищения. Наконец, эта биография представляла собой невероятную мешанину воспоминаний, описаний, обрывков разговоров и политических соображений, беспорядочный перечень, где от поездки в Гасконь автор переходил к переговорам о браке, а от упоминания о Юссоне возвращался к Варфоломеевской ночи, чтобы в конечном счете вернуться обратно в По… А ведь именно это останется, когда она умрет. И Маргарита хорошо знала, что потомство не отнесется к ней с максимальной благожелательностью: разве вскоре она не окажется свергнутой, разведенной королевой, выведенной за круг? На какие аргументы сошлются, чтобы обосновать ее развод с новым королем Франции? И она приняла решение: она напишет о себе подробней, чтобы исправить ошибки Брантома, а также, чтобы восстановить свой образ, показать, что она сыграла свою роль так, как ей следовало, что мешали ей в этом только обстоятельства — «недостойное время».
Начало «Мемуаров», датируемое, вероятно, первыми месяцами 1594 г.
[475], отчасти воспроизводит основную мысль сонета, за одним исключением — королева не стремится здесь «только к Богу», и таковой тут не упоминается. «Главный недостаток всех дам — благосклонно внимать лести, даже не заслуженной. Я не одобряю их за это и не хотела бы следовать по такому пути. Тем не менее я весьма польщена, что столь благородный муж, как Вы, пожелал изобразить меня в таких богатых красках. Но на этом полотне приукрашенное изображение в большой степени затмевает истинные черты персонажа. […] Я думаю, когда Вы сами сможете меня увидеть
[476], то согласитесь со мной и повторите строки Дю Белле, которые я часто привожу: "Пришелец в Риме не увидит Рима, и тщетно Рим искал бы в Риме он"».
