Правду сказать, если Маргарита писала так успешно, так это еще и потому, что ее повествование ничто не отягощало. Не нужно было что-то спрашивать, как в письмах, или одерживать какую-то победу, как в «Оправдательной записке». И так мало было нужды что бы то ни было сообщать, доказывать кому бы то ни было! Конечно, на том, что король Наваррский пренебрегал ею, она настаивает, чтобы объяснить потомкам причину, почему она не стала матерью. Но желание оправдаться в «Мемуарах» быстро исчезает, и о большинстве услуг, оказанных государству (Сансский мир, Неракская конференция, мир во Флеи), она умалчивает. Разумеется, это ради Брантома она особо подчеркивает некоторые детали («Вы не забудете описать превосходное празднество […], организованное королевой моей матерью…») или описывает города Фландрии, объясняя, например, что Льеж «гораздо больше Лиона, но расположен похожим образом (река Мез протекает по его центру)». Но вскоре она забывает и о Брантоме, прекращает то и дело обращаться к нему в тексте и остается лицом к лицу с самой собой, со своим прошлым, со своей памятью. Что касается традиции, над королевой не тяготеет и она. Кто из знатнейших вельмож до нее писал мемуары? После нее такие появятся в избытке; и еще долго после нее эти авторы будут опасаться слова «я», не смея его писать и заменяя искусственным «он» или «Вы»… Маргарита мастерски освоила жанр, который только рождался, оформила его, наделила характером, тональностью; именно ей захотят подражать в аристократических кругах XVII в.
Не располагая в Юссоне ни архивами, ни какими бы то ни было документами, на которые она могла бы сослаться, она воспроизводит свою жизнь, доверяясь единственно своей памяти и опираясь на «Рассуждения» своего панегириста. В начале она пропускает целые годы или сводит их описание к нескольким фразам. Как правило, она не приводит дат и порой даже путается в них: разве не превратила она два с половиной года, которые провела в Нераке после злосчастной интермедии в По, в «четыре-пять лет» блаженства? Но какую хорошую память она обнаруживает, рассказывая о празднике в Байонне в 1565 г.! Она еще способна вспомнить и форму луга, и количество персон за каждым столом, и место, где сидела королевская семья, и одежду прислужниц, и устройство освещения для балета, и спешный побег под дождем… а она еще обещала не говорить о своем детстве! и какое обилие подробностей в описании роскоши, связанной с ее королевским саном, драгоценных камней на ее платьях, девизов на ее носилках — а владелица Юссона была уже очень далека от этого! и каким счастьем было вспоминать о Бюсси… Это было больше чем глубокое размышление, больше чем наилучшее самопознание — Маргарита здесь воссоздавала целую жизнь, богато наполненную, несмотря на «препоны», переживать которую заново было тем приятней, что опасности остались позади. Но в редких случаях в ее памяти обнаруживаются пробелы, и королева уходит далеко в извилистые глубины своего «я». Так, под действием судьбоносных слов герцога Анжуйского, после Жарнака, «почувствовав в себе прилив необыкновенных сил, о которых я раньше и не знала и которые были вызваны его речами, прежде мне неизвестными, я пришла в себя от первого удивления, благо что родилась довольно смелой, и подумала, что эти речи мне нравятся. Тотчас мне показалось, будто я изменилась и стала гораздо старше, чем была до сих пор».
Такое погружение в прошлое для Маргариты не было синонимом забвения настоящего. Часто время написания вторгается во время, о котором идет речь, и мемуаристка на миг выходит из роли самой себя в прежнее время, чтобы дать из-за плеча своего персонажа какое-то объяснение или высказать мнение, чтобы слегка намекнуть на что-либо. Так, говоря о приеме у г-на д'Энши в Камбре, она отмечает уже в качестве опытной владелицы замка: тот оставил епископа, «чтобы встретиться со мной на этом празднике и позже сопроводить на ужин со сладостями. Его поведение показалось мне необдуманным, поскольку [прежде всего] он должен был охранять цитадель. Об этом я могу говорить со знанием дела, так как [в свое время] была слишком хорошо научена, сама того не желая, как важно следить за охраной укрепленного места». Или, когда упоминает, как ее любила г-жа де Дампьер во время Первой религиозной войны, она уточняет для Брантома: «Я говорю здесь главным образом о нежных чувствах ко мне Вашей тетки, но не Вашей кузины [маршальши де Рец], поскольку знакомство с последней переросло в нашу столь прекрасную дружбу только спустя время. Дружба эта продолжается и сейчас, и будет длиться всегда. Однако в тот момент преклонный возраст Вашей тетки и мои детские годы способствовали нашему большему взаимопониманию, поскольку кажется естественным, когда старые люди любят маленьких детей, и наоборот, зрелый возраст Вашей кузины заставлял ее относиться с пренебрежением и раздражением к моей детской простодушной назойливости». Потом писательница вновь связывает нити рассказа, возвращается туда, откуда ушла, анонсирует развитие событий, какое случится позже, готовит читателя к перипетиям, о которых вскоре расскажет…
Это удовольствие от письма, это мастерство повествования, эти возможности поразмышлять о себе — почему же Маргарита от них отказалась в самой середине своей биографии, едва дойдя до начала 1582 г., притом что в ритме рассказа не чувствуется никакой усталости, притом что мемуаристка начала готовить читателя к описанию невзгод, ждавших ее во Франции (представив приглашение со стороны короля как «прекрасный случай, чтобы сделать меня несчастной, чего он и добивался»), притом, что следующий год был для нее сравнительно счастливым (за исключением споров, связанных с Фоссез), судя по ее письмам? Историки XIX в. на этот вопрос дали ответ нелепый, но ставший общим местом: королева якобы отказалась от мысли писать дальше, устыдившись низостей, какие ей предстояло поведать о себе
[479]… Это утверждение крайне абсурдно. Во-первых, это противоречит законам мемуарного жанра: в ту эпоху о своей любовной жизни не писали, так что Маргарита либо просто умолчала бы о Шанваллоне и д'Обиаке, как и об остальных, либо, как о Бюсси, написала бы о них только хорошее. Но, главное, говорить так — значит совершенно не понимать ее характер: она была до такой степени уверена, что все делает правильно, она при всех обстоятельствах проявляла такой апломб, что даже представить ее устыдившейся трудно. И чего она должна была стыдиться? Что не скрывала свою любовь? Да Маргарита гордилась этим. Что она стала объектом бесчестной сделки между братом и мужем? Не ей было за это краснеть. Что с ней обращались, как с брошенной королевой? Это оправдывает ее поведение в Ажене и позже… к тому же мемуаристка была слишком упорной, чтобы бросить начинание, лично для нее очень много значившее. Наконец, она слишком любила писать, а в Юссоне у нее было слишком много времени, чтобы не довести дело до конца. Ей оставалось рассказать еще многое, что, не сомневаемся, она изложила бы в выгодном для себя свете.
Вторая гипотеза, намного более правдоподобная, — исчезновение текста. Существует мнение, что «Мемуары» продолжались как минимум до пребывания в Юссоне, но их окончание пропало; такое предположение объясняет три лакуны в тексте — возможно, рукопись, взятая за основу для первого издания, была найдена в плохом состоянии, в ней не хватало страниц. Анналисты XIX в. не преминули поискать их, но безуспешно. Сегодня надежда найти вторую часть «Мемуаров» королевы крайне слаба, хотя не исключено, что в будущем ее обнаружат. Третья гипотеза, к которой тоже часто прибегают, — цензура. Мол, над рукописью поработали ножницы, и она лишилась последних частей из-за смутной атмосферы первых лет XVII в. и хорошо известного вмешательства Ришелье в тогдашние публикации. Остается выяснить, что в рассказе Маргариты могло смутить власть тех времен, — а мы, вероятно, никогда этого не узнаем, если текст действительно постигла такая судьба… Тем не менее в нужном месте мы зададимся вопросом о возможных мотивациях современников королевы, переживших ее, и о том, насколько они были заинтересованы, чтобы окончание ее произведения исчезло.
