С другой стороны, процедура оказалась сложней, чем суверен поначалу надеялся. В самом начале дискуссий Генрих был еще отлученным — отмены этой санкции придется ждать до лета 1595 г. Далее трудности лишь усугубились. Ведь с весны того же года — с момента рождения первого ребенка у Габриэли д'Эстре — всем стало ясно, что король хочет отделаться от Маргариты только затем, чтобы посадить на трон любовницу и легитимировать своих бастардов. А этого не хотел никто — ни министры Бурбона, ни придворные, ни парижский народ, ни a fortiori папа. Генрих какое-то время думал, что прорвется сквозь этот заградительный огонь, добившись, что его брак расторгнет кардинал де Гонди; но «последний наотрез отказался это делать»
[485]. Сьёр де Силлери, дипломат, специально посланный в Рим для переговоров, тщетно ломал себе голову, подыскивая аргументы, — Святой Престол отвечал ему категорическим отказом до самой смерти королевской любовницы.
И Маргарита не в последнюю очередь находила такую перспективу шокирующей. Ее муж никогда не был особо разборчив в выборе любовниц, но на сей раз он перешел все границы. Эту женщину из мелкого дворянского рода, мать которой была поочередно любовницей Генриха III, сеньора де Ле Га и не только, он сначала выдал замуж, сочтя это более выгодным, а потом «развел», чтобы получить возможность сделать своей женой; она родила от него детей, хотя поговаривали, что не все они — его дети, так как было общеизвестно, что она не порывает давней связи с красавцем Роже де Бельгардом; король сделал ее маркизой де Монсо, потом герцогиней де Бофор (герцогиней Отбросов [duchesse d'Ordure], как говорили в Париже) и намеревался сделать королевой Франции; повсюду, к общему негодованию, он уже обращался с ней как с супругой, ставя на соответствующее место во время официальных церемоний
[486]… Чтобы угодить Генриху, Маргарита иногда передавала приветы «этой достойной женщине» и даже однажды, надеясь извлечь из этого выгоду, написала фаворитке письмо, заверяя ее, что хочет «считать ее сестрой»
[487]. Но на деле королева отнюдь этого не желала. После смерти Габриэли она откровенно признается Сюлли: «Да, ранее я оттягивала время и испытывала сомнения и трудности, о причинах чего Вам известно более, чем кому-либо другому, не желая видеть на своем месте эту порочную шлюху, которую я не считала ни достойной царствовать, ни способной даровать Франции плоды, которые та жаждет»
[488].
Были эти слова написаны или нет
[489] — гордость, которую они отражают, проявилась и в одной беседе королевы с Брантомом: ведь пылкий панегирист осмелел настолько, что стал наносить визиты в Юссон. Однажды, — рассказывает он, — она сказала ему, «что ничто не внушало ей ни больших амбиций, ни большего чувства величия, чем сознание, что она принадлежит к столь великой династии королей — своих пращуров и предков, а потому сегодня может о себе сказать, что осталась единственной представительницей величайшего рода в мире и что нет такого королевства, империи или монархии, которые могли бы поднять ее выше того положения, в каковом она находится»
[490]. Это ясно говорит о состоянии духа, в каком Маргарита вела переговоры о своем разводе: трудные годы отнюдь не надломили ее внутренней силы, а скорей укрепили ее.
Однако внезапная смерть Габриэли в апреле 1599 г. сняла все проблемы, которые испытывали как Святой Престол, так и королева. В папках у королевских министров уже давно были имена других претенденток, которых они собирались представить королю, в том числе имя Марии Медичи, принцессы Тосканской. Генрих, спеша покончить с делом, в конце лета повторил Маргарите свои предложения. И она приняла их, пусть даже твердо настояв на своем требовании, чтобы о ее низложении оповестил бы выбранный ею архидиакон, а не специально назначенные кардиналы: «Господин Бертье прибудет сюда на почтовых и через восемь-десять дней передаст Вашему Величеству все, что понадобится; ибо, при помощи нотариуса или собственноручно, я составлю все акты, каковые королю будет угодно потребовать от меня»
[491]. Развод состоялся 17 декабря 1599 г. Через несколько дней король жалованными грамотами предоставил бывшей супруге право сохранить титул королевы и герцогини де Валуа.
Маргариту сразу отпустило напряжение, в котором ее долго держала эта ситуация. В письме, которое она написала королю, узнав от него, что дело закончено, чувствуются шесть лет надежд, страхов и упорных торгов: «Во время сильнейшей из моих невзгод, когда я отчаялась обрести покой, [Бог] послал мне благословение, даровав мир с Вами». Далее она здесь выражает то, на что еще никогда не осмеливалась, — уверенность, что она была всегда права, что она стала жертвой. Она великодушно прощает былые обиды: «Если когда-то Вы меня опечалили, это были скорей крайности того времени, чем проявления Вашего характера, и теперь Вы загладили урон, каковой нанесли моему достоинству». Наконец, она пишет, что подчиняется его закону, «не чтобы Вас удовлетворить, а чтобы Вам повиноваться». Письмо обошло весь Париж и, если верить Летуалю, даже у короля «вызвало слезы, так что Его Величество по прочтении сказал вслух: "Она жалуется, что это я причинил ей несчастье; но это не сделал не кто иной, как она сама, Бог мне свидетель"»
[492].
Столица на некоторое время предпочтет относиться к ней как к низложенной королеве и жертве собственных ошибок. Но Маргарита была далека от подобного состояния духа. Она только что одержала вторую большую победу, завершила второй этап в восстановлении своего положения: теперь вслед за физической свободой, приобретенной благодаря уходу Канийака из Юссона, она обеспечила себе материальную обеспеченность, без которой ничто невозможно. И теперь она была свободна от всякой опеки со стороны семьи, вольна хранить верность королю как подданная («повиноваться Вам»), а не как супруга («удовлетворять Вас»). И теперь она была сестрой короля Франции — ведь он уже называл ее так, и она будет его называть «брат мой».
