Конечно, это были условности: так называть друг друга им предписывал протокол. Но для Маргариты речь шла совсем о другом — о новой идентичности. Может быть, король в этом и сомневался, особо отмечая в первом письме, где использовал эту терминологию: «Я желаю […], чтобы Вы верили — я не хочу из-за того, что произошло, ценить и любить Вас менее, чем прежде; напротив, [я желаю] еще более, чем когда-либо, заботиться обо всем, что имеет отношение к Вам, и во всех отношениях показывать, что отныне хочу быть Вашим братом не только по имени, но и на деле»
[493]. И она в ответ подчеркнула: «Это настоящий долг брата, и простите меня, что я использую это слово»
[494]. К этой перемене — превращению мужа в брата или, точней, жены в сестру, — Маргарита готовилась уже несколько лет. «Пусть он также соблаговолит, — писала она в единственном письме Габриэли д'Эстре, которым мы располагаем, — служить мне по-братски и хранить меня под своим покровом, и сохранять то, что я получила от королей своих братьев и от него»
[495]. В результате причудливых алхимических превращений Генрих IV теперь должен был занять место остальных братьев королевы в семейном пантеоне, освобожденном от злодеев — дурной матери, дурного брата и дурного мужа. И вот, как при добром Карле IX, Маргарита снова стала сестрой и только сестрой, потому что больше не было матери, которой следовало бояться, соперников, чтобы меряться силами, супруга, чтобы поддерживать супружеские отношения…
Итак, последнее препятствие, мешавшее королеве согласиться быть женщиной, исчезло. После этого события стали развиваться стремительно. Всего через пять месяцев после развода она писала Генриху IV: «Вы для меня и отец, и брат, и король». А в 1602 г. она впервые ставит себя в один ряд с женщинами из своего рода, сравнивая себя с «госпожой Жанной Французской, дочерью короля Людовика XI, когда она была разведена с королем Людовиком XII». Если признание себя женщиной всегда означало для нее подчинение, теперь об этом она может говорить с некоторым спокойствием — пусть и не без напряжения: «Мой пол не допускает, чтобы я изъявляла Вашему Величеству иное желание, кроме как всецело подчиняться Вашей воле, и иную решимость, кроме как руководствоваться в своих действиях только Вашими повелениями»
[496]. До предела своей эволюции Маргарита еще не дошла, но главное уже совершилось. Отныне мужская идентификация почти совсем исчезнет из ее писем
[497].
Новая женщина, родившаяся вместе с новым веком, носила и новое имя: она была «королевой Маргаритой» — так ее звали с тех пор в Париже, и в этом отражалась абсолютная новизна ее положения. Она была королевой, потому что была ею тридцать лет и потому что король позволил ей сохранить этот титул, но она ни над чем не царствовала — она не принадлежала никому, кроме самой себя. И отныне она станет занимать в королевстве абсолютно новое место, исключительное в самом полном смысле слова. Однако для того, чтобы Маргарита совершила при самом ярком свете этот ослепительный come-back [возврат на сцену (англ.)], какой задумывала, еще сложились не все условия. Ей пока не хватало «сезама», который бы открыл ей ворота столицы.
Пока что королева восстановила у себя блестящий двор, где бывало дворянство со всей округи: Ларошфуко-Ранданы, Шабанн-Кюртоны, Ноайи, Ластики, Сени, Канийаки, Монморены, Ла Фены, сам герцог Немурский, иногда наезжавший в имения по соседству
[498]. Правду сказать, она стремилась к этому с начала 1590-х гг., когда еще в самый разгар гражданской войны стала «возвышенным маяком в гавани спокойствия, словно бы зовущим к себе тех немногих, кто следует музам». Такими словами почтил ее Антуан д'Юрфе в посвящении к длинному философскому посланию, в котором утверждал, вероятно, по просьбе королевы, превосходство Платона над Аристотелем. «Сударыня, — добавляет он, — едва лишь слух о Ваших дарованиях, воистину роковой для всего нашего века, достиг моих ушей, […] мне весьма захотелось узнать, как Ваше Величество сумели с тем, чем Вас одарила природа, сочетать красоты, свойственные благороднейшей части нашей души, то есть рассудку. Свидетель Бог, как я обрадовался, узнав о том совершенстве, с каким Ваш божественный разум постиг все науки…» Его брат Анн посвятит Маргарите «Гимн жемчужине Франции» и «Гимн святой Сусанне»; что касается Оноре, он посвятит ей часть «Нравственных посланий» и сделает ее героиней своей «Астреи»
[499].
Три брата д'Юрфе не представляли собой семейное исключение. Любительница литературы, музыки, театра, науки, богословия, последняя из Валуа собирала вокруг себя художников, интеллектуалов, ученых, мистиков
[500], она привлекала к себе писателей, которые последуют за ней в Париж и сохранят с ней превосходные отношения. Луи Папон, Менар, Корбен, Ла Пюжад, Дарналь пели хвалу красотам Юссона и величию королевы, даже не надеясь на иные компенсации, кроме удовольствия бывать у этой женщины, ставшей одной из величайших эрудиток своего времени
[501]. Дарналь воспевал «скалу, свидетельницу добровольного уединения, весьма похвального и благочестивого, сей Государыни; где сладость музыки и благозвучное пение прекраснейших голосов Франции создают впечатление, что земной рай не может находиться в другом месте, и где Ее Величество наслаждается удовлетворением и отдохновением Духа»
[502]. Папон воспевал «новый Парнас», каким стал Юссон; Ла Пюжад писал пьесы, исполнявшиеся в театре, который Маргарита построила у себя в замке
[503]… Кстати, это была не единственная перестройка, сделанная ею в крепости. Разве не написала она между делом в одном из писем, в которых так мало сообщала о своей повседневной жизни, что не позволит никому захватить «место, в украшение которого я вложила столько труда»
[504]?
