Жан Эроар, врач Людовика, описал в своем «Дневнике» их первую встречу. О приезде королевы говорили за несколько недель, — объясняет он, — и обсуждали, как ребенок будет ее называть: вопрос и в самом деле был деликатным! «Кто-то сказал, чтобы он называл ее тетей. Дофин: "Нет, я буду называть ее сестрой''». Мария Медичи, которую, возможно, не смущало появление этой подменной матери, хотела бы, чтобы он называл ее «мама». Наконец, была принята другая формулировка, которую впервые и использовали в день встречи: «Добро пожаловать, мама дочь моя [maman ma fille]!» — воскликнул мальчуган. А через несколько дней врачу представилась возможность неожиданно увидеть трогательную семейную сцену: «Королева лежала в постели, король сидел на ее кровати, а Королева Маргарита стояла на коленях, опираясь о кровать», тогда как маленький Людовик резвился рядом. С тех пор взаимные визиты почти не прекращались
[528].
Генрих IV через недолгое время предложил ей поселиться в Париже — затем ли, чтобы надежней обеспечить защиту бывшей супруги? Во всяком случае, так он говорил иностранным дипломатам: «Его Величество сказал сеньору Джованни Медичи, что Королева Маргарита приехала сюда, дабы не попасть в руки маршала [герцога] Буйонского и его гугенотов, которые в случае смерти короля хотели бы добиться от нее заявления, что согласие на развод было получено у нее силой»
[529]. Или еще и затем, чтобы ей угодить, хотя в отношении ее намерений он был вполне спокоен и видел, что со всей королевской семьей она находится в наилучших отношениях? Это тоже не исключено. Во всяком случае, она не заставила себя упрашивать и выбрала для жительства Санский отель, великолепное здание, которое все еще можно видеть на берегу Сены, близ моста Мари, в двух шагах от Арсенала, где жил Сюлли. Однако отель нуждался в существенной перестройке. «Как я и обещала Вашему Величеству, я прибыла в свой дом в Париже, — писала она королю в конце августа. — Но, не найдя его пока пригодным для проживания, я была вынуждена вернуться в Булонь до окончания праздников, на срок, который для меня будет весьма долгим»
[530].
Прежде чем вернуться в замок Мадрид, она удивила парижан одним из тех жестов милосердия, к каким жители Юссона привыкли: «Когда [она] входила к Якобинцам, чтобы получить отпущение грехов, она увидела при входе бедную ирландку, которая недавно родила и едва произвела на свет ребенка, оказавшегося мальчиком. Она [Маргарита] пожелала ее поддержать и, узнав, что здесь находится г-н де Монпансье, сделала его крестным отцом [ребенка] и дала тому имя Анри». Она уже вызывала любопытство в столице, где из уст в уста передавались рассказы о ее словах и делах: «Говорили, что по ее приезде король попросил ее дать два обещания: первое — чтобы, ради собственного здоровья, она более не превращала, как обычно, ночь в день и день в ночь; второе — чтобы она сдержала свою щедрость и стала бережливее. Насчет первого она пообещала королю сделать, что сможет, дабы доставить удовольствие Его Величеству; […] но что касается второго — это было для нее решительно невозможно, она никогда не могла жить иначе, щедрость была у нее в крови»
[531].
В октябре, поскольку отель де Санс был все еще не готов, Маргарита решила совершить паломничество в Шартр, но эпидемия дизентерии, опустошившая весь Иль-де-Франс, задержала ее в дороге на две недели. «Сьёр Дюжу расскажет Вам: честь, которую Вы мне оказали, помня обо мне, произвела чудо, — писала она Генриху, — придав мне силы, когда я впервые встала с постели, чтобы пройти аллею длиной в тысячу шагов»
[532]. Но прежде всего она беспокоилась о нем. Ведь теперь, когда они вновь ощутили столь сильную привязанность друг к другу, какой никогда не испытывали, она непрестанно спрашивала его о новостях и сообщала ему свои, тревожась из-за его малейшего недомогания, обращая особое внимание на физические боли, и это показывает, что обоих, уже обремененных возрастными недугами, похоже, теперь соединила крепкая дружба. В декабре, едва выздоровев и вернувшись в Булонь, она приготовилась к процессу, который возбудила против племянника, Шарля де Валуа, из-за наследства своей матери. Наконец, в начале 1606 г. она обосновалась в Санском отеле.
Ее снова стали мучить финансовые трудности. Король, — заявляет она Виллеруа, — в прошлом году издал ради нее «эдикт о Виконтствах, чтобы оплатить как мои путевые расходы, так и расходы на экипаж, конюшню и на всё необходимое для меня, как на мою особу, так и на мою челядь, а также на меблировку моих домов в Булони и в Париже». Так вот, она все еще ждет, когда этот эдикт будет выполнен: «Уже год я продолжаю тратить на это огромные средства, а долги тем, кто ссудил мне деньги в надежде [на этот эдикт], обрастают процентами»
[533]. Ведь с тех пор, как Маргарита поселилась в Париже, ее потребности расширились. Конечно, в ее доме появились новые слуги, но главное, Маргарита вернулась к традиции предков — меценатству, тогда как первый Бурбон был в этой сфере очень прижимист, и продолжала собирать вокруг себя поэтов, философов, богословов и музыкантов, добавлявшихся к тем, кого она поддерживала многие годы
[534]. Чтобы играть эту роль, которую признавали за ней повсюду, нужны были средства, соразмерные ее амбициям.
Однако на некоторое время денежные вопросы отошли на второй план. В апреле, когда Генрих IV находился в Седане, подавляя восстание герцога Буйонского, на глазах Маргариты погиб молодой человек из ее свиты. «Монсеньор, — немедленно написала она королю, — [сегодня] возле ворот моего дома, в моем присутствии и прямо напротив моей кареты произошло убийство, совершенное сыном [мадам де] Вермон, который выстрелом из пистолета поразил одного из моих дворян по имени Сен-Жюльен. Я нижайше умоляю Ваше Величество приказать, чтобы [в отношении него] была осуществлена справедливость и не было проявлено никакого снисхождения. Пока этот негодяй не будет наказан, никто не будет чувствовать себя в безопасности»
[535]. Правда, Габриель Дат де Сен-Жюльен был не просто «одним из ее дворян». Похоже, он несколько лет был ее фаворитом — хотя раньше его никто ни разу не упоминал. Что касается госпожи де Вермон, речь не идет о неизвестной особе: это бывшая м-ль де Ториньи, которую королева выдала замуж во время первого пребывания в Нераке и которая все эти годы следовала за госпожой при всех переездах. Ее сыну, если верить Летуалю, зафиксировавшему это происшествие, было «всего восемнадцать лет».
