Что касается озлобления, которое королева испытывала в отношении семьи убийцы и на которое иногда будут ссылаться как на доказательство силы ее любви к Сен-Жюльену, нужно видеть пределы этого озлобления: это дело упоминается в шести письмах, и озабоченность Маргариты имела, несомненно, другие причины, чем ярость из-за потери любовника. Убийцу в самом деле казнили всего через несколько дней. «[Он] шел на казнь весело, — рассказывает Летуаль, — и держался стойко, сказав вслух, что смерть его не пугает, потому что враг его умер и он вполне добился своего»
[543]. К этому своеобразному штриху добавляются другие странности. На допросе «злодей признался Суду, что его старший брат, который находится в Испании, передал ему и всем остальным братьям волшебное свойство, посредством которого он говорил с дьяволом, и что это убийство велели ему совершить его мать и его брат де Торсе», — сообщает Маргарита
[544]. Однако королева была разгневана на мать убийцы не меньше, чем на самого убийцу, так как г-жа де Вермон, все эти годы верно служившая королеве, видимо (но как давно?), продалась Шарлю де Валуа. Действительно, тот (еще находясь в заключении) использовал все свое влияние, в том числе на Диану Французскую, чтобы защитить их
[545]. Таким образом, убийство Сен-Жюльена могло быть попыткой графа запугать королеву накануне решающего процесса о наследовании оверньских владений Екатерины Медичи
[546]. Маргарита тогда потребовала высылки всей семьи в Руэрг и добилась этого.
Процесс должен был начаться в мае. Адвокат Шарля тянул время, но королева не волновалась: завещание, которое она обязалась сделать, было слишком важным, чтобы судьи ее не поддержали. Она чувствовала себя тем сильней, что одновременно участвовала еще в нескольких процессах и только что выиграла один из них — в Тулузском парламенте она вернула себе графство Лораге, тоже входившее в состав наследия Екатерины
[547]. Маргарита была настолько занята, что отклонила предложение короля приехать в Фонтенбло. Ведь она считала свое присутствие в Париже необходимым, «потому что мой племянник, поначалу делавший вид, что не говорит ни слова, теперь действует через свою жену и через господина коннетабля и ищет всех, кто может поддержать его дело»
[548]. Она старается только ради Людовика, — непрерывно напоминала она, уверенная, что королю «благо господина дофина всегда будет важней, чем благо детей этого презренного»
[549]. Но этот аргумент не был чисто корыстным. То, как Маргарита говорила об этом ребенке, показывает, что она по-настоящему привязалась к нему. Два дня назад она с ним виделась: «Заверю Ваше Величество, что он чувствует себя хорошо и Мадам [его сестры] тоже, они растут и хорошеют, как и вся прочая маленькая группа, но прежде всего господин дофин, лицо которого и все царственные деяния отмечены знаком, показывающим, кто он таков»
[550]. Внутри этой «маленькой группы», настоящей «детской», устроенной Генрихом IV для законных и незаконных детей
[551], Маргарита считала очень важным проводить различия…
23 мая процесс наконец начался, как бы противная сторона ни пыталась этому помешать. «Наша правота настолько очевидна, — ликует Маргарита, — что они [Монморанси] вызывают только насмешки»
[552]. Что касается Дюплеи, он так опишет атмосферу судебных дебатов: «Таким образом, дело очень торжественно слушалось в течение трех заседаний, и кредиторы королевы Екатерины Медичи были весьма громогласны. Равно как и эрцгерцогиня [испанская принцесса Изабелла] в качестве представительницы своей матери [Елизаветы де Валуа], сестры Королевы Маргариты»
[553]. Наконец, 30 мая Парижский парламент присудил королеве все владения, входившие в наследство Екатерины, «чему она так обрадовалась, — рассказывает Летуаль, — что, когда г-н де Рьё, ее канцлер, пришел сообщить ей об этой новости и церкви Сен-Северен, где она слушала мессу, [она] немедленно встала и, покинув мессу, направилась к братьям кордельерам и заказала "Те Deum"»
[554]. Теперь она могла уехать на несколько дней в Фонтенбло, чтобы отдохнуть.
В июле мы обнаружим ее поглощенной другим процессом — по эдикту о Виконтствах. Последние моменты этих долгих слушаний, ради которых многие руанские сановники в конечном счете перебрались ко двору, описывает Клод Грулар, советник нормандского парламента. Поскольку этот эдикт ущемлял интересы многих, король «не хотел, чтобы оный действовал далее, но ему вместе с г-ном хранителем печати надо было подумать, как иначе удовлетворить Королеву Маргариту». И советники парламента направились к ней. «Поскольку она была не лишена красноречия», — рассказывает магистрат, — она изложила им историю дела и воспроизвела всю свою аргументацию, после чего «было сделано предложение: пусть король извлечет из своих сундуков шестьдесят тысяч экю, чтобы удовлетворить королеву»
[555]. Как ни возражал Сюлли, в итоге Маргарита к середине июля добилась подтверждения эдиктов и рассыпалась в благодарностях: «Если бы у меня осталось что-нибудь, чтобы передать в дар Вашему Величеству, я бы сложила это к Вашим ногам», — радостно писала она королю
[556].
Эта серия побед и в самом деле должна была доставить королеве большое удовольствие. Двадцать лет без нескольких месяцев она была узницей, лишенной всех владений, и ее считали умершей, а то и открыто желали ей умереть. И двадцать лет она боролась за то, чтобы выжить, обеспечить себе безопасность, восстановить свое положение, вернуть себе статус, какой ей причитался. Решение Парижского парламента увенчало годы стараний и упорного труда: ее признали наследницей рода Валуа как его представительницу, которую никогда бы не следовало исключать из этого рода, а бастарду Ангулемскому отказали в месте, которое он занял только благодаря озлоблению Генриха III. Победа была полной. Маргарита пережила ненависть брата и отречение матери, она была жива, тогда как они умерли, и принята ко двору, тогда как их изгнали из него. Она получила высшее удовлетворение: теперь она даже стала благодетельницей государства, потому что могла принести в дар Короне все владения, которые вернула себе.
