Вывод, что касается юмора, стоит мнимой скромности начала: «Эти резоны, изложенные женщиной, не могут иметь большой силы; но если бы им посчастливилось, чтобы их как таковые усвоили Вы, очистив от моей грубой и неловкой речи, чтобы облечь и украсить цветами Вашего красноречия, и положили бы в основу Ваших рассуждений на тему, подобную Вашей, — полагаю, наш пол обрел бы в этом бессмертную честь». Подписывая единственное свое произведение, предназначенное для прижизненной публикации, Маргарита вновь использует ритуальные формулировки, в которые знатнейшие дамы, выходя на публичную сцену, всегда старались облекать свои слова, когда им нужно было сказать или сделать что-то необычное для своего положения. Так Анна Французская извинялась, представляя себя «слабым и немощным орудием», когда взялась за перо для составления политического завещания; так Жанна д'Альбре просила прощения за «женский стиль» в манифесте, которым она тем не менее объявляла войну французской короне
[604].
Это письмо, составленное и подписанное таким образом, было опубликовано в конце 1614 г. в новой «сумме» отца Лорио под заголовком «Ученое и тонкое рассуждение, срочно продиктованное Королевой Маргаритой и посланное автору "Моральных секретов"»
[605]. Манифест сопровождался комментарием, в котором иезуит возносил патетическую хвалу своей покровительнице и ее «царственному Парнасу» (отелю Августинцев): автор, подобно Брантому, Паскье и прочим, восторгается обычаем королевы оживлять трапезы философскими дискуссиями и музыкой. Эта публикация, несомненно, доставила королеве последнее удовольствие, хотя ответ иезуита должен был ее разочаровать… Ведь не приходится сомневаться, что Маргарита заметила, несмотря на ворох пустых похвал и «цветов красноречия» доброго отца, что в ее послании он понял не все: отказавшись мерить одной мерой мужчин и женщин, он признавал только, что некоторые женщины могут быть совершенней (прочих женщин), и хвалил королеву за обладание «одним из величайших разумов, какой только может иметь ее пол»…
Меж тем последние огни царственного Парнаса гасли. В начале марта 1615 г. Маргарита серьезно заболела, и окружение уловило некоторые тревожные знаки. Очень скоро она поняла, что ее час пробил, и приготовилась к смерти. «Когда, — расскажет один из ее приближенных, — […] во время агонии ее спросили, какой церемонии она бы желала после кончины, коль скоро она решилась покинуть сей мир, она сказала: "Ничего, кроме молитв достойных людей"»
[606]. И Дюплеи отметит, упомянув через много лет о ее кончине, что «она к этому подготовилась и распорядилась (а именно в конце своих дней), проявив истинно христианские раскаяние и решимость»
[607].
Своего шестьдесят второго дня рождения королева не отметила. 27 марта 1615 г. Эроар, медик Людовика XIII, записал в своем «Дневнике»: «Королева Маргарита де Валуа скончалась […] между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера в своем отеле на улице Сены в Сен-Жерменском предместье, на берегу реки. В ее желчном пузыре был найден большой камень». Ее, — напишет Дюплеи в тексте, полном клевет в других местах, — «любили и почитали все Сословия Королевства за королевские качества, всегда проявлявшиеся в ней с чудесным блеском, а равно за благочестие, набожность, любовь к государству, почитание литературы, щедрость, учтивость, любезность и уважение к добродетели»
[608]. Меньше, конечно, ее любили кредиторы, которые выставят на торги все ее имущество и будут вынуждены ждать еще несколько лет, чтобы компенсировать свои расходы
[609]…
«Забыл Вам сказать, — писал на следующий день Малерб своему другу Пейреску, — что вчера в одиннадцать вечера умерла королева Маргарита. Г-н де Валаве навещал ее; что до меня, я считаю, что ее навестил, поскольку наплыв людей там, как на балет, а удовольствие не то. Королева [Мария] сказала, что хочет заплатить то, что та задолжала по закону, и, что если она этого не сделает, то боится, как бы та не стала тревожить ее по ночам. Она полагала, что долги составят всего четыреста тысяч ливров; но считают, что та задолжала более двухсот тысяч экю. Этим утром покои королевы были настолько заполнены ее кредиторами, что там было не повернуться. Король, королева, Месье, Мадам и весь двор наденут траур»
[610].
Вторая часть.
История мифа
Глава I.
Светская молва
(1553–1615)
Женщина, которая умерла в доме напротив Лувра в марте 1615 г., была персонажем, уже вошедшим в легенду. Так пожелала эпоха. Все вельможи, которые сумели пройти сквозь хаос сорока лет гражданских войн и вновь выйти на свет по окончании «смут», казались героями. Слава сама завладела ими, заполняя малоизвестные отрезки их биографий фантастическими эпизодами, усиливаясь за счет ненависти и восхищения, в избытке встреченных ими на жизненном пути, питаясь противоречивыми утверждениями, произнесенными в течение всех этих лет. Жизнь Маргариты особенно подходила для подобных вещей. Ее свадьба, которую залила кровью Варфоломеевская ночь, ее положение внутри расколотой королевской семьи, громкий разрыв отношений с человеком, которого отторгло общество, ее долгое заточение в Оверни, потом «расторжение брака» и, наконец, эффектное возвращение на сцену поразили воображение многих за пределами узкого круга ее близких и определили отношение к ней. На взглядах этих людей мы теперь и сосредоточимся, вернувшись немного назад, потому что первые высказывания о Маргарите были сделаны во времена ее юности, притом что этот «поток», к созданию которого были причастны крупнейшие писатели века, не иссякал, так сказать, до самой ее смерти, образовав резервуар рассуждений, мнений и изощренных вымыслов, откуда потомству вскоре останется только черпать.
В первые годы жизни Маргарита — как и все «дети Франции» — самим существованием вызвала к жизни многочисленные «сочинения по поводу». Что могло быть естественней при дворе, который любил поэтов и платил им? Зато еще прежде, чем ей исполнилось двадцать лет, она уже стала просвещенной принцессой, любительницей и покровительницей словесности, восхищение которой авторы выражали во множестве строк — в стихах, воспевавших ее красоту или образованность, в посвящениях к литературным произведениям, которые ей преподносили, в текстах, написанных для нее или по ее подсказке. Этот расцвет, свидетельствовавший о месте, какое королева занимала на культурной сцене 1570-х гг., позже станет еще ярче
[611].
