За редкими исключениями «правду» о Маргарите там, очевидно, искать не надо. Большинство этих сочинений очень условны, и чем дальше по времени они от нас отстоят, тем более безлики. Что мог написать умильный Оливье де Маньи, получавший плату за то, что воспевал важные события, случавшиеся при дворе, когда на свет появилась последняя дочь Генриха II и Екатерины Медичи, кроме милых банальностей, перемежающихся с пожеланиями и предсказаниями, какими он начинил три сотни десятисложных стихов в своем «Гимне на рождение мадам Маргариты»
[612]? Едва ли определенней высказались Ронсар в «пасторали» и даже Депорт в «Первом приключении». Накануне свадьбы с королем Наваррским многие произведения, посвященные этому событию, еще описывали принцессу весьма шаблонно. Если Ла Жессе в своей эпиталаме рискнул предсказать, что этот «избранный цветок» «скоро станет матерью»
[613], то Ронсар в трех стихах из «Милосердия» ограничился тем, что воспел ее красоту, образованность и миротворческую роль, исполнения которой тогда от нее ожидали, — в выражениях очень хвалебных, но очень условных, в чем можно убедиться.
В последующие годы роль Маргариты в «зеленом салоне» маршальши де Рец и начало ее деятельности в качестве меценатки сделали ее источником вдохновения для многих поэтов, которые писали о ней или посвящали ей свои произведения. В частности, Депорт посвятил ей много стихов, записанных в «Альбом» маршальши, главный из которых — «Любовь к Ипполите», где неизменно воспевается невозможная страсть дерзкого влюбленного к его даме:
За целых два года, как я люблю одну красавицу,
Неповторимую жемчужину мира и его бессмертный цветок,
Я мог с ней говорить всего лишь три раза…
Воззрите на удивительную жестокость моего горя!
[614]
Маргарита фигурирует здесь лишь в качестве недоступной музы. Ведь, не считая нескольких прозрачных аллюзий, подобных этой, сборник описывает лишь надежды и душевные состояния поэта. В 1575 г. Жан Пассера обратился к сравнению «трех Маргарит», которыми отныне гордится королевская семья Франции, несколько раньше найденному Ронсаром:
Первая пребывает с богами;
Вторая, что из Савойи,
Становится дорогой в небеса,
А третья следует их путем
[615].
Идея такой троичности в то время была основана больше на репутации сестер Франциска I и Генриха II, чем на репутации молодой королевы Наваррской. Тем не менее именно слава последней в дальнейшем оправдает прославление этой триады, которое получит настолько громадный успех, что станет едва ли не общим местом. В следующем году Реми Белло, посвятивший музам «зеленого салона» свои «Драгоценные камни», преподнес «Королеве Наваррской» четвертое стихотворение из этого лапидария — «Жемчуг». Опять-таки название было не более чем поводом, чтобы рифмовать строки, оно позволяло развить тему, популярную в античной и средневековой традиции, и только посвящение связывало весь стих с Маргаритой при помощи игры слов, использующей имя королевы:
Иди же, изысканная Жемчужина,
Иди ищи эту МАРГАРИТУ,
Красоты перл и цвет,
И сделай так, чтобы ты нашла место
В ее ухе или на ее лице,
Чтобы обрести ее милость
[616].
В 1578 г. Ги Лефевр де Ла Бодери приветствовал уже более индивидуализированную Маргариту, посвящая ей свой перевод комментария Фичино к «Пиру» Платона. Послание «К светлейшей королеве Наварры» свидетельствует о его участии в распространении неоплатонизма во Франции, поскольку эрудит высказал пожелание, «чтобы все, подобно Вам, усвоили», что такое Совершенная Любовь. Тем не менее это посвящение — в большей мере вступление к книге, чем обращение к королеве, и только последние строки, стихотворные, протягивают ей зеркало — используя слова, подобные тем, какими любила щеголять она:
Ибо Любящий, Любимый, сама Любовь,
Будучи единым Богом в трех лицах,
Делающий Вас, всевышней милостью,
Дочерью, сестрой и женой королей, —
На тройном кольце короны,
Окружающем Вашу прекрасную голову,
По неким законам вырезал
Золотыми буквами прекрасную анаграмму:
В МАРГАРИТЕ ДЕ ВАЛУА
ЗАКЛЮЧЕНА ИСТИНА ЛЮБВИ
[En MARGUERITE DE VALOIS
GISE LA VÉRITÉ D'AMOUR]
[617].
Несколько позже, когда королева предприняла поездку в Гасконь, ей оказали честь, славя ее, поэты и писатели Юго-Запада. Так, Саллюст дю Бартас посвятил ей свою «Юдифь». «Любой с полным правом восхищается чудесной способностью, с какой Вы […] отличаете книги, достойные жизни, от тех, что родились в некотором роде наперекор музам», — писал он в посвящении. И продолжал, развивая тему, начатую до него: «Конечно, в саду Франции всегда произрастали прекрасные цветы, но на нашей памяти в нем выросли три Маргариты [маргаритки]», две первых из которых «как будто воскресли в Вашем лице»
[618]. Это посвящение будет воспроизводиться во всех переизданиях его книги по 1597 г.
В 1580 г. появление «Опытов» Монтеня наконец придало королеве менее традиционный облик. Правда, имя того, кому посвящена «Апология Раймунда Сабундского», самая длинная глава этого произведения, не названо, но в даме, с которой бордоский магистрат свободно ведет диалог, нетрудно узнать ученую королеву Наваррскую
[619]. В этом тексте, где Монтень более возносит хвалу скептицизму, чем создает апологию каталонского философа, он заклинает свою царственную заказчицу отнюдь не ставить под сомнение Разум и в то же время доверять собственному здравому смыслу: «Вы, для которой я, вопреки своему обыкновению, взялся написать столь пространное рассуждение, не должны отказываться защищать Вашего Раймунда Сабундского с помощью обычных доказательств, которыми Вы пользуетесь повседневно; упражняйте на этом Ваш ум и Ваши знания. Ибо тем приемом борьбы, к которому я прибегнул здесь, следует пользоваться только как крайним средством»
[620]. Эти строки достаточно говорят об уважении, какое к Маргарите испытывал один из величайших писателей Возрождения. Однако комментаторы последующих веков придадут очень мало значения этому факту.
