Мы не замечаем в этих словах того, что усмотрят в них некоторые историки: подтверждения молвы о кровосмесительной связи между Генрихом и Маргаритой. Во-первых, потому что этот слух, придуманный гугенотской пропагандой, родится почти на десять лет позже; во-вторых, потому что мемуарист двора Валуа никогда не позволил бы себе включить подобный намек в «Жизнеописание» Маргариты. Если принцесса была тесно связана с этим братом, то потому, что из всех братьев и сестер он больше всех походил на нее. Возраст (разница между ними составляла всего два года), рассудительность, красота, живость ума, культура и прежде всего положение вне политических игр той эпохи — всё толкало их друг к другу, вплоть до памяти о легендарной паре, какой до них были Маргарита Наваррская и ее брат Франциск I. Их разлучит не какая-то обида, порожденная противоестественной любовью, а исключительный характер отношений, какие вскоре установятся между Генрихом и Екатериной (предпочтения которой были уже заметны), и прежде всего политическая конъюнктура той «презренной», как позже скажут оба, эпохи, которая расколола и многие другие семьи.
В самом деле, Франция тогда переживала Третью религиозную войну. Зимой 1568/1569 г., в то время как герцог Анжуйский проводил свою первую военную кампанию, королева-мать и король выехали в Лотарингию, а двор раскололся на партии сторонников продолжения и прекращения войны. Как обычно, Маргарита не осталась в стороне, но сообщает она не о политических перипетиях: во время пребывания на востоке Франции больше всего ее потрясло видение, поразившее мать во время тяжелой болезни. В то время как Екатерина бредила, — рассказывает она, — «и вокруг ее ложа собрались король Карл, мой брат, моя сестра герцогиня Лотарингская и ее муж, многие чины Королевского совета, знатные дамы и принцессы, которые, оставаясь при ней, уже не питали надежду на ее исцеление», она внезапно «увидела», что Генрих одерживает победу, а принц де Конде мертв
[32]… Через несколько дней весть о победе при Жарнаке (13 марта 1569 г.) и о смерти этого принца как раз достигла Лотарингии
[33]. С этого момента в действительности и началась политическая карьера Маргариты де Валуа; отсюда по-настоящему начинается рассказ о ее жизни. Ей было шестнадцать лет.
Глава II.
Первые союзы, первые романы
(1569–1572)
Победу, одержанную герцогом Анжуйским при Жарнаке, праздновали во всем королевстве. Не то чтобы он там сыграл решающую роль как военачальник: если верить старику Таванну, он только присутствовал и пожал лавры, добытые для него
[34]. Но успех королевских войск на время остановил продвижение гугенотов и лишил их одного из вождей, принца де Конде. Главное, что этот молодой человек впервые проявил себя как воин. Его молодость, энергия, напор позволяли видеть в нем будущего великого государя, подобного отцу и деду; еще не знали, что он блеснул и жестокостью, поглумившись над телом принца де Конде и велев перебить многих пленников
[35]. Екатерина Медичи, едва оправившись после болезни, вновь обрела надежду. «Что чувствовала при этом моя мать, которая любила его более всех детей, невозможно выразить словами, как нельзя передать горе отца Ифигении», — пишет мемуаристка, совершая при этом очень курьезную инверсию образов: королева-мать сравнивается с греческим царем, ее счастье обращается в отчаяние, а сын, рожденный для славы, превращается в девушку, обреченную на смерть… В то время как передвижения войск ускорились, а протестанты, которых возглавлял Колиньи, сделали своими вождями обоих молодых принцев — Конде-младшего и Генриха Наваррского, королева-мать вернулась в Париж вместе с королем Карлом IX, но затем немедленно покинула столицу, направившись лично к театру боевых действий. Все лето она посещала армии, председательствовала на военных советах, иногда присутствовала при сражениях. В начале октября герцог Анжуйский одержал вторую победу — при Монконтуре.
В период между 1 июня, когда Екатерина впервые снова увиделась с сыном, и 3 октября, датой битвы при Монконтуре, произошло одно из важнейших событий в жизни молодой принцессы — беседа с прославленным братом. Действительно, когда они свиделись после разлуки, Генрих как-то раз провел сестру в одну из аллей парка, в котором как раз прогуливалась королевская семья, и попросил стать его союзницей. Вот как она передает, прямой речью, его слова: «Сестра моя, то, что мы росли вместе, только обязывает нас любить друг друга сильнее. Вы, верно, не знаете, что из всех братьев я всегда более остальных желал Вам добра и видел также, что Вы по природе своей отвечаете мне такой же дружбой. […] Это было хорошо в наши детские годы, но сейчас уже не время быть детьми. Вы видите, какими прекрасными и великими обязанностями наделил меня Бог и в каком духе воспитала меня королева, наша добрая мать. Вы должны верить, что я люблю и почитаю Вас более всего на свете и разделю с Вами все свои почести и блага». После этих красивых слов герцог Анжуйский сформулировал конкретное предложение: «Я знаю, что Вы обладаете достаточным умом и рассудительностью, чтобы суметь послужить моим интересам перед королевой нашей матерью, дабы помочь мне сохранить милость Фортуны. Ибо моя главная цель — поддерживать доброе расположение королевы. Я опасаюсь, что мое отсутствие может лишить меня ее милостей, поскольку война и обязанности, которыми я обременен, заставляют меня всегда быть вдалеке. […] в опасении чего, изыскивая способы предотвратить несчастье, я считаю необходимым воспользоваться помощью особенно преданных персон, которые представляли бы мои интересы подле королевы моей матери. Я не знаю никого более подходящего, чем Вы, поскольку считаю Вас своим вторым я».
После этого Генрих стал убеждать ее неизменно присутствовать при церемониях утреннего подъема королевы и отхода ко сну, бывать в ее кабинете, не покидать ее, а со своей стороны заверил, что сделает все возможное, чтобы убедить ту полагаться на Маргариту. «Оставьте Вашу робость, разговаривайте с ней с уверенностью, как Вы говорите со мной, и поверьте, она будет к Вам расположена. Для Вас настанет золотая пора и выпадет счастье быть любимой ею. Вы сделаете много для себя и для меня. Благодаря Божьей и Вашей помощи моя добрая Фортуна сохранит ко мне свою милость». Принцесса обрадовалась и в то же время была совершенно ошеломлена: «Эти слова были для меня откровением, поскольку до тех пор жизнь моя протекала без какой-либо цели, и я думала лишь о танцах или охоте, не имея в то же время представления о том, как красиво одеваться и выглядеть привлекательной, потому что мой возраст тогда не позволял еще выражать подобные намерения. Я была воспитана при королеве моей матери по таким строгим правилам, что боялась не только обращаться к ней, но даже когда она смотрела в мою сторону, меня охватывали трепет и страх совершить поступок, который бы вызвал ее неудовольствие». Итак, Маргарита приняла предложение с энтузиазмом и ответила: «Брат мой, если Господь вселит в меня силу и храбрость говорить с королевой нашей матерью, как я бы хотела, дабы оказать Вам услугу, которую Вы от меня оживаете, то не сомневайтесь, что мои усилия принесут Вам пользу и удовлетворение от того, что Вы мне доверились». Действительно, через несколько дней Екатерина пригласила ее и сообщила о просьбах Генриха: «Ваш брат рассказал мне о Вашей совместной беседе и о том, что не стоит Вас считать ребенком. Я не буду это делать в дальнейшем. […] сопровождайте меня повсюду и не опасайтесь обращаться ко мне свободно, ибо я того желаю». Слова ее [, — комментирует Маргарита, —] вызывали в моей душе чувства, доселе мне неизвестные, и удовольствие, настолько безмерное, что мне показалось, будто все радости, которые и познала до сих пор, были только его тенью».
