Впрочем, щелкоперы того времени вовсю высмеивали поведение обоих бывших супругов, наперебой клеймя их за «разврат». Так, Летуаль в декабре 1608 г. воскликнул, что «при дворе [короля] говорят только о дуэлях, проституции и сутенерстве; игра и богохульство здесь в порядке вещей; содомия (а это мерзость из мерзостей) распространена здесь настолько, что все так и спешат сунуть руку в гульфик за инструментом, которые они меж собой на их гнусном жаргоне называют Постельными шпагами»
[637]. А когда Маргарита в 1609 г. поселилась в отеле Августинцев, в Париже можно было прочесть такой пасквиль:
Будучи уже Венерой лишь по роскоши
И королевой только на картине,
Не имея возможности, по ее мнению,
Жить в Лувре как королева,
Как публичная девка, на берегу Сены
Она поселяется напротив.
Эта старая набеленная святоша,
Чтобы ей все еще поклонялись как идолу,
Строит свой храм на берегу реки,
Дабы во всякий час из Лувра,
Который глядит на нее с другого берега,
Король мог видеть публичный дом
[638]…
Итак, королева перестала быть жертвой. На нее распространилась та же ненависть, которую некоторые слои парижского населения испытывали к аристократии, вернувшейся по установлении мира к привычной роскоши и разврату — ведь по представлениям простонародья и бывших буржуа, ставших судейскими, одного без другого не бывает.
Королева входит в историю
С тех пор как Генрих IV пришел к власти, Пьер Матьё начал выпускать серию официальных исторических реляций, которые увидели свет при жизни Маргариты и упоминают ее. В 1594 г. он издал «Историю последних смут во Франции», где почти не говорит о королеве, конечно, кроме как, когда подчеркивает, подобно всем собратьям, что Варфоломеевская ночь случилась всего через несколько дней после ее свадьбы с королем Наваррским. В своей «Истории Франции» 1605 г. он посвящает несколько страниц аннулированию брака обоих суверенов. Он излагает официальную версию события: Маргарита и Генрих были кузенами в недопустимой степени родства; Карл IX и Екатерина навязали принцессе этот брак; ее принудили силой к этому сожительству… Своим самоотверженным поступком королева оказала огромную услугу Короне и приобрела всеобщее уважение. Матьё в этой связи упоминает «письмо Королевы Маргариты королю, написанное в истинно королевской манере и выказывающее ум, который должен вызвать огорчение у государынь и восхищение у государей. Невозможно увидеть что-либо лучше сказанное или лучше сделанное» — речь идет о письме, текст которого ходил по столице во время провозглашения развода. Вывод Матьё, внешне выдержанный в очень непринужденном тоне, несомненно, отражает прежде всего мнение августейшего заказчика книги: «Она и одно и то же время испытала на себе щедрость короля и получила прибавку к пенсии, выбрав счастливую жизнь в спокойствии и при безмолвии ее Фортуны. Эта перемена не мешает ей оставаться одной из первых государынь Европы; того, что дали ей небо и природа, отнять невозможно — это театр, который, пережив удар молнии, не перестал вызывать восхищение. Мой характер как человека, предпочитающего обидеть правдой, чем угодить лестью, побуждает меня сказать, что она сама погубила величие своей Фортуны и пожелала стать такой, какова она теперь»
[639].
В тот же период вышли две работы Пьера Кайе, бывшего наставника Генриха IV. Одна из них, «Хронология семи лет», описывает историю мирного времени после мира 1598 г., вторая, «Хронология девяти лет», — историю войны, предшествовавшей заключению этого мира. Королева лишь очень редко появляется в обеих книгах, хотя они содержат много экскурсов в прошлое с целью объяснить настоящее положение
[640].
Эта сдержанность историографов Генриха IV контрастирует с многословием Жака-Огюста де Ту, издавшего с 1604 по 1608 г. «Историю моего времени» (Historiarum sui temporis), где он несколько раз упоминает Маргариту, приводя множество подробностей, и эти упоминания выдают всю его антипатию к ней. Тем не менее один отрывок здесь важней других, так как в нем историк формально обвиняет ее н организации убийства Луи Беранже Ле Га. Перечисляя интриги, положившие конец пятой Религиозной войне, он вспоминает отказ сьёра де Рюффека сдать герцогу Алансонскому Ангулем и намек первого на убийство миньона Генриха III. «Упомянув убийство Ле Га, Рюффек присовокупил упрек по адресу Месье, о котором говорили, что он замешан в этом деле». И историк вызывается все объяснить. «Вот как обстояло дело. У Ле Га было больше амбиций, чем богатства, немало ума и сверх того королевская милость. Этого хватило, чтобы вскружить ему голову. Он осмелился ставить себя на одну ногу с более знатными вельможами, а порой даже обращался с ними, как с нижестоящими. Он не щадил первых дам двора, публично нанося ущерб их репутации, нередко в присутствии Его Величества, и дерзал даже злословить по адресу одной знатной принцессы». До сих пор рассказ совпадает с тем, что говорили очевидцы.
Но де Ту идет дальше. «Нет души более мстительной, чем женская, — продолжает он. — Эта принцесса, задетая за живое и к тому же растроганная жалобами всех дам, которых оскорбил Ле Га, обратилась к Гийому де Пра, барону де Витто. Два года назад он убил Антуана д'Алегра, сьёра де Мийо, которого Генрих, недавно избранный королем Польши, вызвал из Оверни […]. Тогда он скрывался в Париже, в монастыре Августинцев. Принцесса явилась туда ночью и, найдя человека, привычного проливать кровь врагов, […] своими ласками легко убедила его совершить месть за нее, отомстив и за собственные обиды». После этого историк считает долгом рассказать об этой встрече в деталях: «Она напомнила ему, что после смерти д'Алегра […] один только Ле Га долго возражал против помилования, которого хотели добиться для него. […] Она внушила ему, что тот только и делал, что настраивал нового короля против него [Витто], непрестанно изображая его злодеем, способным, если бы допустили небеса, посягнуть и на своего короля, как уже поразил многих других; что, с другой стороны, он стал в тягость и самому монарху из-за своей невыносимой гордыни; что, как есть основания полагать, Генриха не слишком огорчит его смерть; что, кстати, в конце концов, он [Витто] найдет надежное убежище у Месье, который воспримет как большую услугу тот факт, что его избавили от человека, сетовать на которого у него были и свои причины, и что он [Ле Га] сумел вызвать раздражение у короля». Прежде чем перейти к описанию ловушки, он заключает: «Знатной принцессе, красноречивой и ласковой, было нетрудно убедить человека, который и сам был заинтересован в том, чтобы отомстить могущественному врагу»
[641].
