Галатея была всего лишь одним из очень многочисленных персонажей этого нескончаемого романа, чрезвычайно символического, написанного в неоплатоническом духе и предлагающего читателям долгие рассуждения на темы любовной страсти, человеческого предназначения, нравов, политики и преимуществ удаления от света в беспокойную эпоху. Тем не менее влияние, оказанное на роман королевой, было сравнительно сильным, ведь действие происходит невдалеке от тех мест, где Маргарита провела столько лет и где она делилась размышлениями о Фортуне, намного больше, конечно, вдохновляясь собственной судьбой, чем судьбой автора. Кстати, о том, что Галатея — это Маргарита, были в курсе современники королевы далеко за пределами ее парижского двора. Все знали о ее оверньском изгнании, все узнавали ее в знатной даме, влюбленной в красоту, которая была сама себе хозяйка и царствовала над своим двором. В различных парижских кругах, как и в Лувре, не было никого, кто не слышал бы о двадцатилетней дружбе, связывавшей королеву с автором романа, и поговаривали, что в образе Линдамора мог изобразить себя сам Оноре д'Юрфе.
Еще несколько лет, последних в жизни Маргариты, резко отличались от предшествующего периода, и для них было характерно некое единодушие в отношении к ней. Скандальные слухи прекратились, уступив место разговорам лишь о ее благодеяниях, ее дружбе с дофином и блеске ее приемов, словно бы строительство ее особняка стало в глазах сограждан ее последним безумством. В столице привыкли к ее присутствию и не раз имели возможность наблюдать, как она способствует стабильности режима, когда возобновились волнения и когда принцы крови вступили в новую стадию борьбы с Короной
[648]. «Французский Меркурий» упоминал королеву лишь с тем, чтобы отметить ее роль в расследовании убийства Генриха IV, достопамятный бал, который она устроила в 1612 г. для герцога де Пастраны, и ее действия в 1614 г. ради возвращения принца Неверского в королевский лагерь. Эта хроника ни разу не отозвалась о Маргарите неуважительно.
Ее протеже продолжали посвящать ей произведения и славить ее в небольших сочинениях, написанных по частным поводам. Александр Бутеру и Марк де Майе воспевали красоту садов Исси, Виталь д'Одигье оплакивал смерть Бажомона, Жак де Шан Репюс создавал вариации на тему имени своей покровительницы, Фассарди описал один из ее сказочных приемов… Наконец, в последние месяцы 1614 г. увидела свет книга иезуита отца Лорио «Цветы моральных секретов», включавшая, помимо ее «Ученого и тонкого рассуждения», особо хвалебное упоминание ее культуры и жизненных привычек.
Смерть великой патронессы французской словесности, случившаяся в начале 1615 г., вызвала последний всплеск таких сочинений, приуроченных к конкретному событию и написанных как авторами, указавшими свое имя, так и анонимами. На следующий же день Жан д'Алари прославил в ней «мать Здравых Умов», выразив мнение, что она не всегда была столь достойной почтения: «Как цветок вечерницы лучше пахнет вечером, чем утром, так и божественная Маргарита издала более сильный аромат своей добродетели на закате дней, чем на рассвете жизни»
[649]. Дю Пешье подчеркнул в ней чрезвычайную щедрость, добавил, что «покойная королева неизменно любила науки», и заявил, что она была «самой чистосердечной из всех за бесчисленное множество лет»
[650].
Матьё де Морг, который был ее «неизменным советником и проповедником», произнес надгробную речь над той, что была «покровительницей благих знаний и священным прибежищем благих умов»
[651]. Четыре грани его «Королевской пирамиды» представляли четыре основных добродетели Маргариты: «благочестие, щедрость, человечность, любовь к словесности». «Эта государыня, — писал он, — показала […], что бывают женщины и королевы, […] намного превосходящие мужчин и королей». Конечно, «некоторые сочтут, что ее положению и полу не очень приличествуют занятия наукой; но она не могла бы лучше использовать досуг, какой предоставили ей смуты в сем королевстве, когда она жила вдалеке от придворной молвы, чем просвещая свой острый ум, и она была не первой из представительниц своего пола, отличившихся и науках, хотя и первой из тех, кто занимал такое положение». После ее смерти, — заключал он, — «красота ее лица вполне свидетельствовала о том, что кончина ее была мирной».
* * *
Итак, особа, умершая в марте 1615 г., уже вошла в легенду. Героиню пьес и романов, исторический персонаж, мишень памфлетистов, королеву возносили до небес одни и чернили другие; ее необычная судьба, полная таких контрастов, отмеченная такими страстями эпохи, почти никого не оставляла равнодушным. Знали о ней еще мало, по то, что было известно, поражало воображение. Последняя из Валуа, она родилась в благословенные времена, когда еще не начались религиозные войны, при великом французском дворе, и пережила тех, кто преследовал ее своей ненавистью, тогда как они скончались в атмосфере грозы и насилия. В юности ею восторгались за образованность и красоту, а ее свадьба оказалась запятнана величайшим кровопролитием века. На десять лет она втянулась в ссору между королем и его братом и заплатила за духовную независимость двадцатилетним изгнанием. Став королевой Франции, она согласилась стушеваться перед другой женщиной. И когда казалось, что для нее все кончено, она в конечном счете превзошла свою соперницу, вернувшись в Париж и даже в королевскую семью, заняв место, которое всегда должно было бы принадлежать ей.
Таким образом, в первые годы XVII в. уже имелись в зародыше все составные части легенды о той, кого однажды назовут королевой Марго. Они существовали, конечно, в воображении народа, слишком подверженного влиянию противоречивых слухов, чтобы он не принимал на веру самые неправдоподобные россказни; конечно, в исторических трудах, которые вызывали возражения, но оставили свой след; в одном романе, который надолго сохранит идеализированную память о ней, а также в одном памфлете, который еще воспринимали как таковой, но к которому в свое время начнут обращаться в надежде ощутить хмельной аромат исчезнувшей эпохи.
