— А ты как думал!
— А если я попрошу тебя?
Она покачала головой.
— Во-первых, у тебя должен быть мужчина. Во-вторых, я совсем недавно бросила пить. В-третьих, мы ведь с тобой друзья.
— А разве друг не может быть консультантом?
— Ну, это не того рода дружба. В-четвертых, это должен быть человек из твоей группы, тот, с кем ты в постоянном контакте.
Я невольно подумал о Джимми.
— Есть один парень. Мы иногда болтаем.
— Это очень важно — найти человека, с которым хочется говорить.
— Не уверен, смогу ли говорить с ним обо всем. Может, и смогу…
— Но ты уважаешь его за силу воли, за то, что он не пьет?
— Не пойму, при чем здесь это?
— Ну, ты…
— Сегодня вечером, на собрании я поделился с ним, я сказал, что у меня уже нервы не выдерживают от всего этого разгула преступности на улицах, от всех этих мерзостей, которые люди вытворяют друг с другом. Я просто не могу спокойно жить, Джен!
— Понимаю.
— А он сказал, что я должен перестать читать газеты. Чего ты смеешься?
— Прямо программное заявление!
— Люди вообще несут там всякую ахинею… «Я потерял работу, и моя мать умирает от рака, и мне грозит ампутация носа, но сегодня я не пью, а значит — победил!»
— Неужели и вправду говорят такое?
— Иногда. И не нахожу тут ничего смешного.
— Ампутация носа, надо же! Нос ампутируют!..
— Да перестанешь ты ржать или нет? — взорвался я. — Это серьезная проблема.
Джен стала рассказывать мне об одном человеке из ее группы. Его сын погиб: сбил какой-то безалаберный водитель. Мужчина исправно посещал собрания и, рассказывая о своем горе, черпал силы и возможность сохранить присутствие духа в сочувствии группы. Он не пил, и именно трезвость помогала ему справиться с ситуацией, поддержать и утешить остальных членов своей семьи, не умаляя при этом глубины собственной скорби.
Я удивился: что замечательного в том, что человек продолжает упиваться «глубиной собственной скорби»? Потом задумался: как бы, интересно, сложилась у меня жизнь, если бы я не запил после того несчастного случая, когда шальная пуля, отлетевшая рикошетом, смертельно ранила шестилетнюю девочку по имени Эстрелита Ривейра? Я предпочел справляться с «глубиной собственной скорби», заглушая ее виски. В то время это казалось оптимальным вариантом выхода из тупика, в котором я очутился.
Возможно, я ошибался. Возможно, несчастья следует преодолевать по-другому.
Я сказал:
— Попасть под машину в Нью-Йорке немудрено. Это случается и у нас, и в других городах. А того водителя поймали?
— Нет.
— Наверняка был пьяный. По большей части все дорожные трагедии происходят именно так.
— Может, он был в отключке? Может, проснулся на следующий день и даже не помнил, что натворил?
— Господи Иисусе!.. — пробормотал я, вспомнив выступавшего сегодня парня, который заколол своего любовника. — Восемь миллионов разных историй в Изумрудном городе. И восемь миллионов способов умереть.
— Да, открытый, никем и ничем не защищенный город.
— Именно это я и сказал.
— Нет, ты сказал «Изумрудный город».
— Правда? С чего это я, а?
— «Волшебник из страны Оз», помнишь? Дороти и Тото в Канзасе, Джуди Гарланд, танцующая на радуге
[7].
— Конечно, помню.
— «Ступай по дороге, выложенной желтым камнем. Она ведет в Изумрудный город, где живет замечательный волшебник».
— Да, помню. Железный Дровосек, Оловянный Человечек, Трусливый Лев. Все прекрасно помню. Вот только откуда взялись изумруды?
— Ты алкоголик, — заметила она. — И тебе не хватает пары мозговых клеток, вот и все.
Я кивнул.
— Должно быть…
* * *
Небо уже начало светлеть, когда мы улеглись. Я спал на диване, завернувшись в лишние одеяла. Сперва думал, что не смогу уснуть, но усталость взяла свое, навалилась и придавила меня тяжелой волной. И я сдался и позволил ей унести меня далеко-далеко.
Я не помнил, куда она забрала меня, эта волна, потому что спал как убитый. И если и видел какие-то сны, то вспомнить потом не смог. Проснувшись, уловил запах свежемолотого кофе и жареного бекона. Принял душ, побрился одноразовой бритвой, которую дала мне Джен, потом оделся и присоединился к ней на кухне, усевшись за стол из неокрашенной сосны.
Я пил апельсиновый сок и кофе, ел яичницу с беконом и свежие булочки с персиковым джемом, и надо сказать, что такого зверского аппетита у меня не было давно.
Сегодня днем в нескольких кварталах отсюда должно состояться собрание ее группы. Джен собиралась пойти и спросила, не желаю ли я присоединиться.
— Должен провернуть кое-какое дельце, — сказал я.
— В воскресенье?
— Какая разница!
— Ты что, серьезно собираешься работать в воскресенье?
— А почему бы, черт возьми, и нет? Во всяком случае, попробую.
Достал записную книжку, набрал номер Санни. Нет ответа. Позвонил к себе в гостиницу. Ничего. Ни от Санни, ни от Дэнни Боя, ни от кого бы то ни было еще, с кем виделся прошлой ночью. Дэнни Бой, должно быть, еще спит, он никогда не встает так рано. И остальные, наверное, тоже спят.
Чанс просил передать, чтобы я позвонил. Я уже начал было набирать номер, но передумал. Если Джен идет на собрание, не стану же я сидеть здесь и дожидаться его звонка. Ее консультантше это наверняка не понравится.
Собрание проходило на втором этаже, в здании синагоги, что на Форсит-стрит. Курить там запрещалось. Как-то непривычно было сидеть на собрании «А. А.» без клубов густого табачного дыма.
Там было человек пятьдесят, и, похоже, она их всех знала. Представила меня нескольким знакомым, чьи имена я тут же забыл. Вообще я чувствовал себя не в своей тарелке, видя, сколько внимания мне уделяется. Да и внешний вид тоже не прибавлял уверенности. Хотя спал я и не в одежде, выглядела она весьма плачевно после той ночной схватки в Гарлеме.
Результаты ее сказались также и на самочувствии. Я понял, насколько мне паршиво, только выйдя из квартиры Джен. Голова болела — в том месте, к которому приложился его подбородок. На одной руке, у предплечья, красовался громадный синяк, а само плечо почернело, посинело и страшно ныло. При ходьбе ныли все мышцы. Так всегда бывает после драки — сначала ничего не чувствуешь, а на следующий день все болячки просыпаются.
