И плакала, плакала. Леша даже слегка разозлился.
А отец засмеялся:
– Женщины, Леш!
Сели на кухне отметить – три стула, тумбочка. Мать ловко нарезала колбасы, помидоров и хлеба – вот и угощение.
Достали бутылку водки и тяпнули, как сказал отец. Так, по рюмочке. За новое счастье.
А мама все ходила по дому и причитала.
Первую ночь спали на полу – старые кровати решили с собой не брать: купим новые!
Диваны скоро купили – сначала Леше, а потом уж родителям.
Ну и обрастали потихонечку вещами – необходимыми и разными, для дела и удовольствия, как говорила мама. Вазочки, скатерки, покрывала на диваны. Фиалки в горшках. Телевизор, палас. Коврик в прихожую. И кухню, конечно, достали. Правда, стояли две ночи, дежурили у магазина – сначала мама, потом отец.
Мама все терла и мыла – по вечерам, по выходным. Каждую субботу звали гостей – ее подруги, родня, сослуживцы. Каждые выходные. А какие мать накрывала столы!
Как Леша любил на следующий день, скорее всего в воскресенье, пока родители спали, подкрасться на цыпочках к новенькому пузатому «ЗИЛу» и… стырить оттуда «остатки прежней роскоши», как смеялась мама. Пирожки, селедку под шубой – прямо из салатника, большой ложкой.
Наевшись от пуза, плюхнуться обратно в постель – конечно же, с книжкой, например с Конан Дойлом.
Воскресные поездки в Сокольники или в Парк культуры. В киношку, в кафе-мороженое. Да просто во двор, с приятелями.
А походы в театр? Он любовался наряженной мамой. А как вкусно пахло ее духами! Он помнил глаза отца – сияющие, счастливые. Семья.
Отец писал кандидатскую, и мама строго следила за этим. «Петя! С твоими мозгами ты должен двигать науку!» Петя и двигал – пока мама была жива. А потом… Потом все закончилось, все.
Как быстро с уходом мамы кончилось счастье.
Скороспелая женитьба отца на этой Полине. Нет, наверное, она была совсем неплохой. И даже вполне хорошей. Но отец? С его тонким юмором, даже сарказмом. С его образованностью, с его книгами и музыкальными пристрастиями: часами слушал джаз. С его интересом к истории и с его глубокими знаниями.
Куда все подевалось, куда? Как быстро он опростился, стал обывателем – обычным таким мужичком средних лет, нудящим и очень хозяйственным.
Если с мамой они ездили отдыхать дикарями – на море или озера, в Карелию или на Волгу, под Ахтубу, где ставили палатку, ловили рыбу, собирали ягоды и грибы, то с Полиной они ездили в санатории или к Полининой родне в деревню – за сто верст, в глухомань, куда-то под Вятку. Ни воды, ни электричества – вот удовольствие.
А их разговоры? Огурцы и клубника на даче, тля, кроты, удобрения. Полинины кусты и цветы. Бесконечные закрутки, подсчет банок с «консервой», как говорила Полина.
И их семейные посиделки – Полинины дети, дочки, зятья. Короткие пьянки – напивались зятья быстро и начинали спорить друг с другом. Громко, по-хамски, противно.
Лагутину видеть и слышать все это было невыносимо, и он быстро смывался.
Да нет, хорошей была эта Полина. Точно, хорошей. Простая, добрая женщина – в прихожей всегда совала Лагутину кульки с чем-нибудь вкусным – куском пирога, курицей, котлетой. Но он не ел это – отдавал дворнику Кольке, горькому пьянице. Вот кто был счастлив! А иногда он Полинину снедь выбрасывал. Плохо, конечно, выбрасывать еду, но… Выбрасывал.
Он помнил Полинину квартиру – в каждой комнате по ковру на стене – красный, зеленый. Да ради бога, у всех свои вкусы! Но отец? Он же смеялся когда-то над мамой: ковер – это мещанство.
Старые приятели отца в его новый дом не ходили – по крайней мере, дядю Леню Алексей там не видел. Может, его и не приглашали – наверное, отцу было неловко: после мамы – Полина? Да нет, вряд ли. Полину он, кажется, очень любил. Страдал же по ней после ее ухода.
Или просто уже подходила старость, и он понимал, что все, время уходит, впереди болезни и немощь. На Полину он мог рассчитывать. И был прав – заботливая была женщина, хозяйственная. И еще – очень здоровая. После болезни мамы он стал бояться больных. По всем законам справедливости она должна была уйти позже отца. А как вышло? Ушла первой – крепкая деревенская женщина. Сгорела в два месяца.
Наверное, он понимал, что жениться в третий раз неприлично. А значит, и понимал, что остался один, и ему стало страшно. Не по Полине он выл – по себе.
Лагутин слышал, как на кухне льется вода и тихонько позвякивают кастрюли. Но выходить из комнаты не хотелось. И разговаривать не хотелось – совсем. И видеть кого-то тоже. Даже эту тихую и почти незаметную, молчаливую Нину, которой он был страшно благодарен за все – за сегодняшний день, за отца. И за то, что она так тихо возится на кухне – наверняка готовит на поминки. Как родной и близкий его семье человек. Хотя… Какая у него семья? Нет у него семьи. И вообще никого нет. Он волк-одиночка. Ну или кролик – какой он волк?
Он уснул и спал до утра. А когда проснулся, за окном было довольно светло – значит, утро. Значит, вставать. Значит… Сегодня похороны его отца. Это значит, что сегодня он окончательно простится со своей прежней жизнью. И никого из нее не останется – теперь уже навсегда.
Нина встретила его на кухне – одетая в черное платье, с широкой черной лентой на волосах.
Она коротко и тревожно глянула на Лагутина и без слов поставила перед ним чай и тарелку с бутербродами. На тарелке стопкой лежали блины, испеченные на поминки.
Быстро глотнув чаю, и, несмотря на протесты Нины, решительно отказавшись от бутербродов, Лагутин быстро оделся, и они вышли из дому.
У больничного морга робко стояла жалкая кучка людей. Он никого не узнавал – узнала Нина, к которой тут же бросилась полная женщина в темном пальто с облезлым меховым воротником и высокой вязаной шапке. «Такие пальто и шапки из мохера носили сто лет назад, – подумал Лагутин, – еще в советские допотопные времена».
Женщина обнялась с Ниной и подошла к Лагутину.
– Ну здравствуй, Алексей! – прищурилась она, внимательно и строго оглядывая его.
Он вспомнил: тетя Катя, вдова дяди Шуры, того самого отцовского брата. Он не видел ее еще с похорон матери – значит, много лет назад. Тогда, на маминых похоронах, мощная, громкая и языкатая Катя была совсем молодой – моложе сегодняшнего Лагутина. Кажется, у нее была дочь. Или нет? Лагутин не вспомнил и спрашивать, естественно, не стал – боялся что-то напутать.
Тетя Катя продолжала буравить Лагутина острым, недобрым взглядом – понятное дело, осуждает: бросил немощного старика. Не сын, а дерьмо.
Но Лагутину было категорически наплевать на тетю Катю и всех остальных. «Поскорее бы все прошло, закончилось, – думал он, – как это тягостно все. И изображать непомерную скорбь – в том числе. Скорби не было, вот в чем дело, как ни горько в этом признаться.
