Он увидел женщину, которая спешила к ним, сильно припадая на ногу и опираясь на палку. Она подошла к Лагутину и обняла его.
– Леша, милый! Ну как же так?
Он узнал ее – Рита, жена отцовского сослуживца Андрея Ростовцева. Он вспомнил – тогда, лет двадцать назад, а может, и больше, в отцовском институте был большой скандал – завлаб Ростовцев ушел из семьи, оставив жену и двоих детей. Супруга Ростовцева, дородная и красивая женщина с мощной халой из вытравленных соломенных волос, шла по жизни уверенно – это читалось во взгляде. Ну и отправилась она, – это рассказывал отец, – в парторганизацию, чтобы изменника призвали к ответственности, а заодно и к совести. Но ничего не получилось – не возымели действия ни партсобрание, ни понижение в должности – с завлаба до рядового сотрудника. Только потеря в зарплате, ну и как следствие – алименты уменьшились.
Случилась любовь – это все понимали. Ростовцев был крупным и фактурным мужиком – рано поседевший, но сохранивший роскошную шевелюру сибиряк с тяжелым подбородком, властно сжатым упрямым ртом и стальным блеском в глазах. Бабы, конечно, на него заглядывались. А влюбился он в лаборантку, совсем девочку, так, ничего особенного – маленькая, худенькая, остроносенькая и тихая. Одним словом – мышка-норушка.
Так вот, Ростовцев ожил, помолодел, засверкал глазами – и на все ему было наплевать, он был счастлив.
Квартиру, конечно, оставил семье, а сам переехал в коммуналку к молодой жене. Отец тогда посмеивался и рассказывал матери: «Ходят за руку, представляешь? Ну просто как дети».
Однажды Ростовцев с новой женой были у них дома – что-то привезли отцу, кажется, какие-то бумаги. Мать поила мужчин чаем в отцовском кабинете, а «молодуха» сидела на кухне с матерью, они о чем-то шептались.
После их ухода мать задумчиво сказала отцу:
– Знаешь, Петь, а они все правильно сделали. Молодец твой Ростовцев, хвалю. Любовь у них, большая любовь.
А вскоре Ростовцев погиб – лет через пять после этих событий, разбился на машине. Молодая жена тоже здорово пострадала – Лагутин слышал краем уха, что она долго лежала в больнице, что-то с костями таза, с ногами, словом, разбилась здорово – по частям собирали. Мама, кажется, ездила к ней в больницу.
«Надо же, пришла, – удивился Лагутин. – Значит, помнит отца». Он видел, что жена Ростовцева здорово постарела, высохла – просто старушка, ей-богу. И эта палка, и хромота, и седина в волосах. Сколько ей лет, этой Рите? Да за пятьдесят, не больше – она была лет на десять старше Алексея.
Среди присутствующих были два соседа, один с женой, Лагутин их помнил прекрасно. Ну и Леня, еще старинный друг отца, совсем старик, господи! Леня, дядя Леня, Лагутин не знал его отчества – стоял в стороне, курил и плакал. Небритый, плохо одетый старик. А когда-то Леня был франтом. Он долго ходил в холостяках, каждый раз появляясь с новыми дамами – одна краше другой. К пенсии, кажется, женился.
И вот зал прощания.
У Лагутина сжалось горло. Отец лежал в гробу – незнакомый, чужой, абсолютно чужой старичок.
Распорядительница монотонно вещала заученные слова и немного позевывала. Покончив со своей краткой речью, она обратилась к присутствующим, предложив сказать пару слов о покойном.
Все растерянно поглядывали друг на друга. Слово взял сосед:
– Прощай, друг, прощай, Алексеич! – Утер слезу. Все были смущены и старались не встречаться взглядами. Кажется, не находился человек, стремящийся сказать что-то доброе о лагутинском отце.
Но тут слово взял Леня. Было видно, что говорить ему невыносимо тяжело.
– Прощай, моя юность. Вот и ты… Ну а следующий – я.
Нина явно робела, страшно смущалась, и это все давалось ей невообразимо тяжело.
– Петр Алексеевич! Земля вам пухом! – сказала она. – Спасибо за все, хорошим вы были человеком. Душевным. И еще – простите, если что не так. – И Нина громко расплакалась.
Подошла Рита Ростовцева и обняла ее.
Лагутин уже не мог сдержать слез. Стоял и плакал. По прежней жизни? По тому, молодому, отцу? По маме? По детству? Да бог его знает.
А может быть, по своему одиночеству.
Но все, слава богу, закончилось. Все на свете заканчивается, все.
Вышли на улицу, погрузились в автобус. Ехали молча. Лагутин смотрел на гроб, стоявший в хвосте катафалка. Гроб, в котором лежал его отец.
Последний путь.
На кладбище было пасмурно, мрачно, почти черно. Подтаявшие, опавшие черные сугробы мешали пройти. В небо с громким, резким, невыносимым карканьем взлетела стая ворон.
До места было близко – минут пять, не больше. Могильщики стояли у открытой ямы, поджидая процессию.
Перед тем как опустить гроб, старший кивнул на провожающих:
– Ну, речи будут? В смысле – прощальные? Заколачивать надо!
Лагутин вздрогнул и с удивлением посмотрел на работягу – испитое лицо, хитро прищуренные глаза, папироска в углу узкого рта. Типаж.
Он увидел глаза Нины – она смотрела на него с тревогой. Подошел к гробу, наклонился.
– Прощай, отец. И еще – прости.
Поцеловать отца Алексей почему-то не смог – осторожно погладил по руке и отошел. Он стоял чуть поодаль, отвернувшись. Было неловко – он опять заплакал, слезы лились по щекам, и он оттирал их замерзшей ладонью.
Услышав стук комьев о крышку гроба, обернулся. Все стояли молча, скорбно опустив головы. Плакала только Рита Ростовцева – видимо, о своем. Лагутин расплатился с работягами и быстро, не оглядываясь, пошел догонять своих.
В автобусе все оживились и разговорились – почувствовали, как замерзли и проголодались. Жизнь продолжалась и брала свое, что ж, нормально.
Нина предложила помянуть усопшего:
– Милости просим на поминки.
Лагутин усмехнулся. Это он, родной сын, должен был сказать последние слова на кладбище. И он должен был пригласить к поминальному столу. А все это сделала Нина, по сути, чужой человек.
Он вспоминал ее прощальные слова: «Спасибо за все, хорошим вы были человеком. Душевным». Нет, все правильно – конечно, на кладбище не звучат другие слова: «Спасибо, прости, спи спокойно».
Но, кажется, сказано это было от души, значит…
Да ладно, ничего это не значит! Просто отец зависел от этой Нины. Зависел и страшно боялся, что она уйдет и оставит его. Поэтому и вел себя прилично. Вот в чем правда. «Господи, – подумал Лагутин, – и даже в такой день! И даже в такой день, сто лет спустя, я не простил его за маму, за себя. Не простил его эгоизм».
Краем уха он слышал разговоры – тетя Катя шепталась с Ниной и осторожно поглядывала на Лагутина. Нина мотала головой, видимо, с ней не соглашаясь. Соседи обсуждали свои дела – внуков, футбол, огороды. Дядя Леня дремал, прислонившись головой к холодному стеклу. Только Рита Ростовцева молчала и ни с кем в контакт не вступала. Ну и Лагутин молчал.
