– Курица вот. Бульон, еще теплый, в термосе. Котлеты. Огурцы. Винегрет.
– Ну что вы, зачем? Такие хлопоты. Мне и вправду неловко.
– Да что вы, какие там хлопоты? Ерунда. Я знаю, как кормят в больницах. Петр Алексеевич лежал, вы помните? Ну, в пятнадцатом году в кардиологии! Так там кормили… Ой, не дай бог! Свиней лучше кормят, правда! Зачем так унижают людей?
Он не помнил. Ни кардиологию, ни что была она в пятнадцатом году. Ничего он не помнил про своего отца, потому что ему это было неинтересно.
Нина расстелила на тумбочке свежее полотенце, принесенное из дома, и разложила еду. Он принялся есть. С каким удовольствием он ел! И винегрет, и котлеты, и курицу эту. Ел и не мог наесться, даже неловко было. А Нина радовалась:
– Вот видите! А вы на меня ругались!
Она принесла ему тренировочный костюм – отцовский, конечно, и свежие журналы, и чай в жестяной баночке, и вафли к чаю. А еще кроссворды.
– Вы разгадываете кроссворды?
Он виновато улыбнулся:
– Нет, извините.
Примерно через час, вымыв грязную посуду и завернув в пакет остатки еды, Нина ушла.
– Жена? – подмигнул ему чернявый. – Чё, простила?
Лагутин коротко бросил:
– Не жена, так, соседка. – И снова отвернулся к стене.
– Соседка тоже баба! – заржал чернявый. – Какая разница? Все они одним миром…
Лагутин покрепче сцепил зубы.
Нина вновь появилась через день, снова с полными сумками еды, с какими-то дурацкими газетами и кроссвордами.
– Зачем вы, Нина? – Лагутину было неловко и радостно одновременно. – Зачем беспокоитесь? Все нормально, я справлюсь. Да и выписать обещали накануне Нового года. Зря вы, ей-богу.
Она, не обращая внимания на его причитания, принялась доставать из сумки банки, судки и свертки. Он стеснялся есть при ней – глупость какая эта ее забота! Кто он ей? Но и прогнать было неловко – старается человек. Это, конечно, можно объяснить – благодарность. Баш на баш. Благодарность за его щедрость. Еще бы не щедрость – бесплатная квартира в столице! Не многим приезжим выпадает такое вот счастье, чистая правда.
Но он устыдился этих мыслей – нет, это не про нее, не про Нину. Она другая, и дело здесь не в корысти.
И все-таки он очень стеснялся – немощи своей, неприкаянности, этой дурацкой сломанной ноги, забинтованной головы, небритости, старой, заношенной больничной пижамы, висящей на нем, как на пугале.
Он почти не смотрел на нее, отвечал односложно, и ему нестерпимо хотелось, чтобы она поскорее ушла. Правды ради, она не задержалась. Но все-таки заставила его поесть:
– Нет, Алексей Петрович! Вы обязательно поешьте при мне, знаю я вас! Вот, винегрет я оставила в холодильнике, а он пропал! Вам же сложно до него доскакать. А медсестру звать не будете – постесняетесь, правильно?
И он послушно жевал – пирожки с капустой, салат витаминный, оладушки с яблоком. Она так и сказала – «оладушки». Она что-то рассказывала ему про новую работу, но он особенно не слушал – неинтересно, да и ни до чего, такое поганое настроение. Уловил только, что работа нашлась, кажется, тьфу-тьфу, не сглазить! Хорошие люди, семейная пара – муж и жена. Она совсем лежачая, он ничего, до туалета доходит. Точнее, доползает.
– Ну там, конечно, все: уборка, готовка, уход, магазины, – рассказывала Нина, ловко убирая пустую посуду и подсовывая ему очередную плошку с едой, – трудно, что и говорить. Два человека – это вам не один. Но люди хорошие, это же главное, правда?
– Хорошая баба! – прокомментировал чернявый, которого звали Валериком, когда Нина ушла.
К нему, кстати, ходили две девушки, параллельно.
– Жена и любовница, – гордо объяснил он.
– А зачем? – удивился Лагутин. – Хлопотно ведь, разве нет?
– Хлопотно, – подтвердил Валерик. – А что делать? И ту люблю, и эта нравится. Вот такая у меня, брат, беда. – Он погрустнел. – Чё делать-то, а? Не посоветуешь, брат? Запутался я. С женой у нас дочка. А у той своя. Боюсь я чужих детей, если честно. Раздражать будет. Меня и своя раздражает. Выбешивает прям! Как заскулит: «Папа, папа!»
«Раздражает, – с тоской подумал Лагутин. – А если не видеть своего ребенка тысячу лет? А если твой ребенок чужого дядю называет папой? Посмотрел бы я на него. Хотя что на него смотреть? С ним и так все понятно».
Кстати, и жена, и любовница Валерика были «одинаковы с лица» – обе полные блондинки с густо накрашенными лицами и невероятным начесом. Можно и перепутать.
Ох, от безделья и не такая чушь полезет в голову. Лагутин лежал с закрытыми глазами и думал о Городке, о своем доме. Впрочем, каком там доме? Дом – это когда шумно, весело, вкусно. Когда пахнет праздником: елкой, едой. Когда тебя ждут. Когда тоскуют по тебе. Интересуются твоей жизнью. Переживают из-за твоих неудач. Радуются твоим победам. Дом – это там, где близкие. А у него? Ну да, приятели. С натягом можно сказать, что друзья. Только с натягом, если по-честному. И виноват в этом только он сам, Алексей Лагутин. Это ему, одинокому волку, никто, по большому счету, не нужен. Или все-таки нужен? Может, поэтому ему так тоскливо, так муторно на душе, так паршиво? И снова по-честному – там, в Городке, вряд ли его дом. Там – служебная жилплощадь, временное жилье. С неудобным диваном, с чужим столом и окном без занавесок. С разнокалиберными чашками – с миру по нитке, с некрасивыми, серыми, застиранными полотенцами и дешевым, копеечным плафоном вместо люстры. Никакого уюта. И тишина. Вечная тишина. Ему казалось – спасительная, а вышло – убийственная. Холодная и пугающая. Беспросветная.
«Да ладно! Бывают разные дома, – принялся он себя утешать, – разные! И безмолвные тоже. И одинокие, пустынные, когда в них нет отражений, кроме твоего собственного. И когда окна темные, пока именно ты не включишь там свет». Бывают. Например, у него. Так вышло. Значит, такая судьба.
Приезжий. Он приезжий. И там, и здесь, в родном городе. Все приезжие – Дашка, Нина эта и он сам, Лагутин.
Гипс сняли через одиннадцать дней и наложили легкую и удобную лангету. Теперь он почти скакал. Настроение немного улучшилось.
Нина, кстати, не приходила уже дня четыре, чему он был очень рад. Нет, она позвонила и тысячу раз извинилась – подопечные ее, те чудесные бабушка с дедушкой, разболелись, и она была вынуждена уезжать от них поздно вечером, почти в ночь, уложив старичков спать. И появлялась у них рано утром – часам к семи.
Но за два дня до выписки Лагутин все-таки вынужден был ей позвонить, попросил привезти его вещи.
– Заезжать домой не буду, – объяснил он. – Тяжеловато мне разъезжать. Поеду прямиком в аэропорт, а там уж и до дома недалеко. Меня встретят, не беспокойтесь. Встретят и довезут. Билет я уже заказал и такси тоже.
Но получилось все не так – или не совсем так. Нина приехала в день выписки, привезла его вещи и отказалась уходить – вместе с ним стала ждать машину.
