Потерся, паразит. Да так, что сердце к горлу подпрыгнуло, а все, что надо, факелом вспыхнуло. Широкая и властная ладонь прошлась по изгибу талии, сжала обнаженную ягодицу и подхватила ногу под коленкой…
— Да, родная, вот так…
— Ой! Мне не нравится эта поза! — я влезла коленом в стопку тарелок и они, загрохотав, съехали в мойку. Я только и успела, что вцепиться в края стола.
— А мне очень даже! Не могу терпеть, Дашка! Ты, как подарок. Кто же от такого откажется?
— Развратник!
— Моя любимая… — и ведь правда губы так нежно по плечу прошлись, что не поверить невозможно!
— О, господи! Не говори так, пожалуйста… Я себя ненавижу!
— За что? За то, что простила меня?.. Рыжуля, поверь, у тебя не было выбора. Твой Петушок умеет добиваться своего.
Что? Если бы в эту секунду было уместно изобразить фейспалм, я бы это сделала. А так только глаза закрыла и простонала с проснувшейся страстью, сдаваясь на волю своему мужчине.
Боже мой, когда к Воронову вернется память, он меня убьет! Но я больше не могу этому сопротивляться. Рада бы, да только как?!
Волосы рыжей волной рассыпались по голой спине, вобрали в себя мужские пальцы и все сомнения разом исчезли.
Дальше был кухонный стол, ванная комната и, наконец, спальня — в эту ночь только наша с Андреем. Не было больше строгого шефа и «Сезама». Никаких коварных родственников, рабочего контракта и служебных обязательств. Не было вины и сожаления о совершенном. Не было секретаря. Только обнаженные чувства, стремительное притяжение и разговор тел. Очень откровенный и долгий. К которому я не была готова, но быстро приняла условия.
О нет, мы со Славкой были слишком молоды, чтобы заниматься сексом столько и вот так, как с Вороновым — до конца отдаваясь желанию.
Нет, честно. Такой близости в моей жизни еще не было — тягучей и вкусной, ненасытной и лишенной границ. Когда встречаешь утро совсем без сил, а после ночи не остается тайн.
Никаких. Вообще. Совершенно.
Это точно про меня?
Глава 42
Утро встретило синим небом и лучами солнца, по-зимнему щедро осветившего комнату. Детскими голосами и звуком включенного телевизора, изображающего на экране радужных пони, скачущих под веселую песенку по зеленому лугу.
Я зевнула, подставила солнцу щеку и сладко потянулась в постели. Открыла сонно один глаз, услышав обращение Риточки:
— Даша? Ты чай будешь? Можно мы ореховый рулет возьмем? Тот, что в холодильнике. Степка его уже расковырял!
Если племянница обращалась ко мне по имени, значит «папы» поблизости не было. Я приподнялась и обернулась. На том месте, где еще недавно лежал Воронов, остался след от его головы на подушке и смятая простыня. Постель рядом со мной пустовала, но после жаркой ночи определенно еще не успела остыть, и я улыбнулась:
— Конечно, бери, — ответила и тут же поинтересовалась: — А где дядя Андрей?
— Ушел, только что. Сказал, что ему надо на работу и попросил тебя не будить.
Я села в кровати и подтянула к плечам одеяло. Спустив на пол ноги, еще раз сладко зевнула в ладонь.
Рита смотрела на меня озадаченно. Со смесью детского подозрения и просыпающегося женского любопытства — так смотрят дети на пороге своего взросления, когда им еще не все в жизни понятно, но очень хочется во всем разобраться. Выглядела я сейчас, должно быть, с всклокоченными волосами и голыми плечами, не самым благопристойным образом. То, что я ночевала не одна — племяшка догадалась, но вот о чем-либо спросить не решилась.
И слава богу! Не доросли мы обе пока до откровенных разговоров!
Помявшись и закусив губы, Рита предложила с проглянувшей сквозь свойственную ей робость надеждой:
— Даша, а давай не будем ему ничего говорить — дяде Андрею? Ну, о том, что он твой начальник, и мы его прячем. А вдруг он не вспомнит никогда, что мы ему неродные?
Что-то должно было произойти этим утром, о чем я еще не знала и, увидев мою приподнятую бровь, племянница призналась:
— Я сделала ему бутерброд и кофе, чтобы он не ушел голодным, а он сказал, что у меня его уши, представляешь? И что он тоже любит читать книги. Много разных книг, я о таких даже не слышала! И что я в этом похожа на него, как две капли воды. — Риточка помолчала. — Даш, а что, если он сам не захочет ничего вспоминать? Ведь такое может быть с человеком?
Теоретически возможно, наверное. На самом деле о человеческой психике нам известно не так уж и много. Но я бы не хотела стать для Воронова ангелом забвения и навсегда лишить его настоящей жизни. Это было бы слишком жестоко по отношению к нему. И Рита это тоже понимала не хуже меня, потому и сверкала сейчас грусть в серых глазах.
Сказать будет необходимо, а вот думать, когда и как это сделать, так же, как племяшке, мне не хотелось совсем.
Только не сейчас. Не после «такой» ночи, когда тело все еще звенело от пережитого удовольствия, а за спиной порхали крылышки счастья, обдувая все вокруг теплым ветерком. Не в тот миг, когда, проснувшись, я продолжала ощущать, что сегодня для Андрея была не очередной женщиной, а кем-то больше. Во всяком случае он сделал все, чтобы я в это поверила.
— Сегодня мы ничего ему не скажем, я тебе обещаю.
— А завтра?
— А завтра… — я задумалась, но мне отчаянно не хотелось грустить. — Завтра всё может измениться, Рита, но для меня ты всегда останешься самой замечательной девочкой, которую я очень люблю. Давай сегодня не будем думать о завтра, договорились?
— Ну, — Риточка вздохнула, — хорошо.
И почему даже маленькие женщины такие умные? Еще так мало видели в жизни, а уже все понимают. Еще не потеряли, а уже тоскуют. Только Степка да Сонечка знай себе беспечно играют, словно завтра никогда не наступит.
Племяшка ушла, а я, обмотавшись одеялом, встала с кровати и неожиданно охнула, ощутив вдруг слабость в ногах и легкое головокружение. Прыснула от удивления, сообразив в чем дело: вот это ушатал меня «муж»! Ну и силен в любви Воронов оказался, ничего не скажешь! После такой ночи надо сутки отсыпаться, а не пару часов дремать. Сам-то Андрей наверняка совсем не выспался.
Я вышла из спальни и наткнулась в коридоре на бегущего из кухни с трансформером в руках Стёпку. Остановила сына, чмокнув в щеку.
— Привет, егоза!
— Ой, мам! — рассмеялся тот. — Ты такая смешная! Как Снеговик! А что у тебя с волосами? Они похожи на домик для пчел! — хохотнул и убежал.
С волосами у меня, и правда, было бог знает что! Сын не зря заметил. И с сердцем тоже творилось что-то необыкновенное. Оно горело в груди — разбуженное и живое, билось сильно и ровно, согревая тело особым теплом, при котором не ощущаешь ни холода, ни сожаления. Мне хотелось улыбаться и не только Степке, а всему миру.
