С того места, где он стоял, каток был виден не полностью, и на какое-то время Владимир потерял дочь из поля зрения. Зато Алла по-прежнему находилась возле бортика, и волосы ее в бледном осеннем свете, проникающем сквозь расположенные по периметру катка окна, отливали серебром. Двадцать лет тянулись так долго и пролетели так быстро… Надо льдом разнесся ее звонкий, хорошо поставленный голос, но он, задумавшись, не уловил сути слов. Снова показалась Рината, и Владимир почувствовал сопровождающие его уже много лет гордость и сожаление. Двадцать лет сожаления… Поначалу он хотел подойти и так же, как Алла, встать у бортика, посмотреть за тем, как идет работа, но передумал. Не стоит.
Не оборачиваясь, он зашагал прочь.
Москва, март 2010 года
— Приехали. — Владимир остановил автомобиль и повернулся к спутнице. Рината сидела, уткнувшись в ворот дутой куртки в цветах российского триколора. Волосы ее были заплетены в небрежную косу, несколько прядок обрамляли худое личико с заострившимися скулами и ввалившимися щеками.
За три недели, проведенные в больнице, она похудела и осунулась, а под глазами залегли темные круги. Владимиру хотелось протянуть к ней руку и убрать непослушную смоляную прядку за ухо, но он понимал, что любое проявление чувств вызовет в Ринате волну протеста.
Поджав губы, он вздохнул и выбрался на улицу. Лицо тут же защипало от мороза. Он обошел машину, достал из багажника костыли и открыл дверь со стороны дочери.
— Давай помогу. — Владимир сделал попытку подхватить Рину под локоть, но та дернулась от него и вцепилась в один из костылей.
— Я сама, — хрипло выдавила она, так и не удостоив его взглядом.
С видимым усилием она-таки выбралась из салона. Нога её была загипсована, и врачи прогнозировали, что гипс ей придется носить еще не менее трех недель.
Выхватив у Владимира второй костыль, она устремилась к подъезду. Бердников забрал из автомобиля борсетку с документами, прихватил Ринины варежки, валяющиеся на сиденье и, поставив машину на сигнализацию, быстрым шагом направился следом.
В квартире он вновь предпринял попытку помочь ей снять куртку, но в ответ получил очередное категоричное «сама». Правда, в этот раз она удостоила его-таки взглядом. Холодным, неопрятно колющим сердце. Режущим его, словно тупой нож. Но этого стоило ожидать. Поймет ли она когда-нибудь? Сумеет ли простить? И что, в сущности, она должна понять? Нечего тут понимать…
Рина уехала с ним из больницы лишь при условии, что как только ей снимут гипс, он откажется от опеки и вернет её в детский дом. Он согласился. В конце концов, до этого момента еще оставалось достаточно много времени, и он собирался сделать все от него зависящее, чтобы дочь поговорила с Аллой. Она должна была остаться с матерью, должна была переехать к ней. Рината, безусловно, упрямая, но неужели он, президент Федерации, имеющий в подчинении амбициозных спортсменов, матерых тренеров и кучу сотрудников, не сумеет поставить на место шестнадцатилетнюю пигалицу. Сумеет, конечно сумеет. И все-таки в безупречном плане существовала одна весомая загвоздка — этой пигалицей была его единственная дочь. Но он не мог допустить, чтобы Рината вернулась в детский дом и еще два года терпела нападки со стороны живущих там детей. Она звездочка, упавшая с небес. Она достойна самого лучшего, ее нужно оберегать. Она особенная, талантливая, целеустремленная, у нее огромное будущее, она может выбирать из множества дорог. Но для детдомовских детей она просто выскочка. А выскочек не любят…
Москва, октябрь 2013 года
Алла вошла в палату и, найдя глазами Савченко, улыбнулась. Николай Петрович, увидев бывшую ученицу, казалось, мигом приободрился. Он разулыбался, и его болезненно-бледное лицо сделалось чуточку здоровее.
— Здравствуйте, Николай Петрович. — Богославская подошла к постели и положила на тумбу букет цветов. Осмотрела помещение: светлые, типично-больничные стены, раковина в одном углу и шкаф — в другом, над кроватью на высоте вытянутой руки панель с розеткой и кнопкой вызова персонала. Придраться было не к чему, и все же из груди ее невольно вырвался тихий выдох.
— Аллочка, — прокряхтел Савченко, с усилием поднимаясь на постели. — Рад тебя видеть, иди сюда, — похлопал по матрацу рядом с собой.
Богославская послушно присела, коснулась руки Николая Петровича и легонько сжала.
Из реанимации его перевели три дня назад, но прийти она смогла только сегодня и испытывала по этому поводу угрызения совести.
— Как Вы?
— Да… — махнул он рукой, и лицо его снова озарила улыбка. — Врачи сказали, я легко отделался. Так что не переживай за меня. Как ты сама? Игорь с Ринатой вчера приходили, рассказали, что теперь у тебя тренируются.
— Да, — вздохнула Алла, в глазах её промелькнула усталость.
— Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что не бросила их. Они сложные, с ними тяжело, но я никогда бы не ввязался в эту авантюру, если бы не видел перспективу. Они всех удивят.
— Они многого достигли благодаря Вам, — согласно кивнула Богославская. — Мне очень жаль, что все… так. — Она повела плечом и посмотрела Николаю Петровичу в глаза. — Вы должны были довести их до Олимпиады.
— Я, не я… Какая теперь разница? — Савченко с сожалением поджал губы. — Главное, чтобы они достигли взаимопонимания.
— Взаимопонимание нам всем не помешает, — произнесла Алла и, немного помедлив, тихо добавила: — Вы ведь знаете?
— Знаю, — кивнул Николай Петрович, поняв, о чем она. Теперь уже его морщинистая рука легла на ладонь Аллы, успокаивая, приободряя. — И верю, что однажды вы найдете дорогу друг к другу.
— Иногда есть дороги, которые ведут в никуда. Вот мне кажется, я иду именно по такой. Знаете, Николай Петрович, я часто вспоминаю ваши слова, которые Вы мне сказали, когда мы с Бердниковым… ну, Вы сами знаете. Вы сказали: «Беги от него».
— Но ты побежала прямиком к нему. — В усмешке Савченко не было веселья, лишь тень печали по тому, что когда-то в прошлом он, видевший куда больше своей юной подопечной, не сделал достаточно, чтобы уберечь ее. Он шумно выдохнул и покачал седой головой. — Знаешь, девочка моя, в момент, когда ты думаешь, что все было неправильно, смотри на свою дочь. Разве она — неправильно? Ради нее ты не задумываясь отказалась от продолжения спортивной карьеры. Разве Рината, эта талантливая чудесная девочка — это неправильно?
— Нет, конечно. Я не жалею. Я снова и снова бы поступала так же, если бы можно было отмотать время назад. Только вот ни за что, ни при каких обстоятельствах я бы не осталась в Москве, — глаза её превратились в ледяную сталь. — Я бы уехала, чтобы он никогда… Никогда меня не нашел!.. Но, — губы её сложились в невеселой улыбке. — История не знает сослагательных наклонений. И в миг, когда я впервые встретилась лицом к лицу с Ринатой, с той Ринатой, которая узнала, что я — её мать, я поняла, — она никогда меня не простит. Столько ненависти было в ней. В ее глазах… Я до сих пор не могу забыть этот её взгляд. Я во снах порой вижу ее глаза в ту нашу первую встречу. А все потому что Бердников… Он трус.
