Ваня вылетел из подъезда и попал прямиком под мягкие лучи майского солнца. Оно освещало качели и лесенку на детской площадке, играло бликами на крышах машин, выхватывало распускающиеся листья деревьев. Воронов был зол. Дико зол и на нее, и на себя, и вообще зол. Видит Бог, он не хотел с ней так разговаривать, но стоило взглянуть на её руки, на новую татуировку, тянущуюся едва ли не по всей внутренней стороне предплечья… Он не понимал ее, да и не хотел понимать. За проведенные вместе годы он привык к ее безупречному вкусу, привык доверять ей в этом. Она могла экспериментировать с макияжем, с прическами, с одеждой и образом, но всегда находила то, что выделяло ее среди других изысканностью, утонченностью и неповторимым стилем. И даже когда она набила первую татушку на пояснице – витиеватый узор, это было красиво. Первый раз…
Ваня сел за руль, но заводить машину не спешил. Он жалел, что повел себя подобным образом, что не сдержался и наговорил Казаковой много того, чего говорить не стоило или стоило сказать в другой форме. Это ведь Марина. Его Маринка. Взрывная, эмоциональная и очень чувствительная…
Воронов надул щеки и громко выдохнул, ударил себя по бедрам ладонями. Он всегда беспокоился за нее. Сложно было не беспокоится за человека, с которым связываешь свои жизненные планы, с которым проводишь столько времени. Несмотря на то, что вне катка они чаще были порознь, чем вместе, он считал Марину своим другом, и она ни разу не дала ему повода в этом усомнится. Ему нравились ее искренность, честность, целеустремленность. Но было в характере Марины и очень много подводных камней…
Ее новые фотографии он увидел несколько дней назад. Что уж там, он как-то не сразу понял, что случилось. Доходящее до колена платье с высокой талией, открытые по локоть руки. И новая татуировка на левой – вьюн с распускающимися цветами. Красивая сама по себе татуировка. Красивая. Вот только…
За прошедшие с того момента дни он накрутил себя, и это не пошло на пользу. К изначальному недовольству прибавилось что-то очень похожее на страх. Он боялся за нее. Боялся именно потому, что не понимал ее. Ее недовольство собой переходило на новый уровень. Если раньше она просто замыкалась, грызла себя после неудачных выступлений, сейчас это было чем-то другим… Он и сам не понимал, откуда всё это знает – чувствовал. Не просто татуировка. Потому что та, первая, была тоже не просто – она появилась после измены Сеченова. Тогда она хотела сделать пластику носа, но вовремя остановилась. Вместо этого появился орнамент. А теперь что?! Что, мать её?!
Машину Ваня так и не завел. Несколько минут сидел, коря себя за несдержанные, резкие слова. Да, он хотел быть твердым, но только не обижать Марину и уж тем более не ссориться с ней.
Поднимаясь по лестнице, Ваня обдумывал, что скажет. Вряд ли стоило ждать, что Марина встретит его с распростёртыми объятьями и вообще захочет разговаривать. Она не из тех, кто так просто отпускает обиды. И все же поговорить им было нужно. И извиниться он хотел. Не за то, что сказал ей, а за то, как это сказал.
Оказавшись возле квартиры, Ваня негромко постучал и, ожидая, когда Марина откроет, оперся о дверь рукой. Квартира оказалась не заперта. Воронов нахмурился, но счел, что так даже лучше и зашел в прихожую. За несколько минут тут ничего не изменилось. Он и не знал, что хотел увидеть, но нового ничего не увидел. Было тихо. Он снял пальто, удивляясь, что Марина не услышала, как он вошел и не вышла к нему. Внезапно из комнаты донеслись какие-то странные звуки. Ваня прислушался. И снова…
Сердце у него неприятно заныло, внутри будто сквозняк прошелся. Марина плакала. Громко, жалобно, надрывисто. Он никогда не слышал, чтобы она плакала вот так. Так…
Не разуваясь, Воронов прошел в спальню. Марина, свернувшись, словно замерзший котенок, лежала на кровати. Тело ее сотрясалось от рыданий, свитер задрался, оголив точеные бедра. Задрался и левый рукав. Он видел её запястье, видел руку, видел вьюн на коже – не весь, лишь треть или половину, но и этого было достаточно. Не задумываясь о том, что делает, Ваня подошел к постели, присел на край, положил ладонь на Маринину руку. Она вздрогнула, напряглась и затихла на всхлипе. Он чувствовал, как она подобралась, зажалась, чувствовал ее скованность.
- Тихо-тихо… - прошептал он, переместив руку с ее плеча на голову. Погладил по волосам, не зная, что говорить и делать.
Он никогда не видел ее такой и сейчас не был готов увидеть. Может, привык к ней – сильной, собранной, решительной. Но эта Марина была другой. Воронов попытался перевернуть ее на спину, но Марина дернулась, высвобождаясь из его рук. На секунду он успел перехватить ее взгляд. Ее глаза всегда выражали слишком много. Слишком. Миллион чувств, настроений, эмоций, все грани ее переживаний, оттенки характера. Упрямство, злость, страсть… Но что выражали ее глаза сейчас, Ваня не понимал. Он все-таки заставил Марину лечь на спину и пристально посмотрел на нее. Карие, глубокие глаза… Все, что он видел в это мгновение – ее глаза. Добрые, теплые. Глаза ее не изменились. Отпустил её, отвернулся, уперся локтями в колени. Казакова всхлипнула и отползла к спинке постели. Когда Ваня посмотрел на нее снова, она уже сидела, натянув на колени свитер и смотрела на него, как будто ждала чего-то не то от него, не то от себя самой.
- Мы слишком разные… - тихо сказала она. Голос ее дрожал. Нежный, мягкий голос с легкой женственной хрипотцой. – Это была плохая идея, Вань. Плохая…
Он не ответил. Сидел и смотрел на нее – вызывающе нежную и мягкую. Его пугали собственные чувства к ней. Оказалось, что до сих пор он в полной мере не понимал всю их силу, глубину, не представлял палитру оттенков, которыми они играли. Он понимал, что чувствует к ней, но не представлял, насколько сильны эти чувства. Марина вдохнула, и губы ее, подбородок, плечи задрожали. Она выглядела слишком хрупкой даже для себя самой. Лицо ее припухло от слез: веки, глаза, губы. Воронов невесело, ощущая презрение к самому себе, хмыкнул и мрачно сказал:
- Плакать тебе теперь совсем нельзя, Казакова.
Она не поняла сказанного им. Время для сарказма было слишком неудачное, и ей в голову не пришло, что он мог иметь в виду. Она смотрела недоуменно, не понимая, ждала, что он скажет что-то еще. Ваня подумал, что если она его не прикончит, то у них, наверное, все будет хорошо…
- У тебя нос красный и губы надулись, - пояснил Воронов, и пока Марина не успела в полной мере осознать смысла его слов, придвинулся к ней. – Татуировки и красный нос… Это как-то не очень вяжется.
Его пальцы нежно коснулись ее лица, прохладных и мокрых щек, подбородка. Он смотрел ей в глаза. Она тоже смотрела на него. Смотрела и молчала. И чем дольше они смотрели друг на друга, чем дольше молчали, тем яснее Ваня понимал, что самое сложное не защитить ее от всего мира, не уберечь от жизненных неурядиц. Самое сложное – защитить ее от нее же самой.
Ваня взял ее за руку и потянул на себя. Ладонь у нее была очень холодная, словно она долго держала руки под струей ледяной воды. Он и не помнил, чтобы когда-нибудь у нее были такие холодные руки. Марина встала на колени, потом присела возле Воронова, подогнув под себя ноги, чуть задрав голову, посмотрела на него.
