Я отказывался это видеть. Я был молод и глуп.
В отличие от Синтии, я умел любить по-настоящему – не для собственного удовольствия, а для блага любимого. Я понимал, что воскрешать Ральфа нельзя, ничем хорошим это не кончится ни для одного их нас, а для него и вовсе будет сущей мукой.
Ральф был частью давно ушедшей эпохи. Он, в отличие от меня, вряд ли так быстро сумел бы примириться с мыслью, что все наши родные, друзья, близкие, понятия о чести и бесчестье, о правильном и неправильном мало того, что пропахли нафталином, но ещё и, вопреки ему, поедены молью.
От осознания того, что утрачено, его не отвлекут ни автомобили, ни гаджеты, ни айфоны. Он будет страдать и ненавидеть за свои страдания всех, и меня в том числе.
Иногда самое лучшее, что мы можем сделать для того, кого любим – отпустить его. Отпустить через боль и страх.
Как бы не хотелось нам самим верить, что, привязывая к себе, удерживая рядом, заставляя нам принадлежать, мы делаем это ради любимого, ради любви, в общих интересах и во благо – это себялюбивая, жалкая ложь.
Я был бы счастлив вновь видеть Ральфа рядом. Не как любовника, даже не как друга – просто видеть его лицо, иметь возможность его услышать. Но я знаю, что он предпочтёт остаться там, где есть сейчас, даже если это «сейчас» – беспроглядный мрак.
Он сыграл свою партию, сделал свой выбор. Кто я такой, чтобы всё переиначить?
Любить – это значит принимать выбор любимого, даже не соглашаясь с ним. Любить – это отпускать, даже если навсегда. Если не способен сделать так, значит, ты не любишь его, а любишь лишь себя. Всё остальное яркая обёртка: все слова о высоком, вечном, красивом; все романтические финтифлюшки и прочее-прочее-прочее.
Синтия считала, что любила нас: его и меня. Но на самом деле мы оба была для ней лишь зеркалами, её же в полный рост и отражающие.
Ральф понимал это. Всегда. Мне же для осознания истины понадобилось сто пятьдесят лет.
– Почему ты так странно смотришь на меня? – взволновалась Синтия. – О чём ты думаешь?
– Т не оставляешь мне выбора, сестра. Впрочем, как и всегда. Что ж, если ты настаиваешь, думаю, действительно будет лучше покончить с неприятностями побыстрей.
– Почему – покончить? Альберт, верь в меня! Я сумею сделать то, что обещаю. Мы снова будем счастливы –втроём.
Счастливы? На мгновение мне стало жаль её.
Может быть она и не виновата, что умеет смотреть на мир лишь так однобоко, оценивая всё через призму своих интересов, своей выгоды. Вот и приходится потом горько плакать, словно маленький ребёнок, мол, никто не любит меня так, как я того хочу, все ненавидят.
– Ты готов?
– Готов? Не знаю. Для того, чтобы подготовиться, нужно хотя бы приблизительно представлять, что тебя ждёт. Но я последую за тобой, как ты того и хочешь. Всегда хотела.
Синтия улыбнулась.
Неужели она ничего так и не поняла? Ничего не видела, кроме того, что хотела видеть?
Я почти не удивился, когда мы притащились к склепу.
Толкнув дверь, Синтия уверено и хладнокровно, без тени страха шагнула вниз, спускаясь по ступенькам.
Освещение было скудным. Мутно, как сквозь воду, различались высокие саркофаги. Взгляд скользил по именам: Амадей, Каролина, Винсент, Ральф, Стелла – бесконечные Элленджайты.
У меня возникло чувство, словно я гоняюсь за собственным хвостом и вот-вот его поймаю. Что всё винтики-шурупчики и гаечки с минуты на минуту займут положенное им место.
Я остановился на условной границе рассеивающегося света и полной тьмы. Фигура Синтии белым пятном маячила впереди.
Я напрягал зрение, стараясь понять, что происходит, но смотреть было не на что, вокруг лишь стены, гробы и мрак.
Как в любом подвале, остро пахло сыростью. Но за первым запахом угадывался второй, неясный, обманчивый, словно мираж, и всё же он был реальностью.
Пахло тленом. Неужели спустя столько лет тела ещё разлагались? От одной мысли, что под этим камнем лежат останки тех, кого я знал и любил, мне хотелось бежать прочь без оглядки. Любая пытка лучше этой. Лучше любая физическая боль, чем это осознание смерти, от которой никому не уйти.
«Ты же ушёл», – зашептал невидимый голос. Впрочем, я сильно сомневаюсь в его реальности. Это была всего лишь какая-то подсознательная часть меня.
Не верю в демонов. Не верю ни во что, что невозможно познать с помощью разума. Но всё же смерть способна урезонить и устрашить даже воинствующего атеиста. Есть в ней нечто, что закроет рот любому.
– Альберт! – позвала Синтия.
В руке её вспыхнул фонарик, высвечивая стены узкого коридора. Я бы даже назвал его лазом. В самом его конце, в тупике, стояло нечто вроде постамента, помоста или алтаря – не берусь судить.
Когда я осознал, что вижу, ощутил жар между лопаток и острое желание рвануть бегом прочь. Но всё, на что меня хватило, это закрыть рукой рот – я боялся, меня стошнит. Не от отвращения, я не испытывал его. Это было другое чувство.
На камне лежал скелет. Не та идеальная белая модель, что демонстрируют на уроках биологии, а с остатками плоти, сухожилий и… волос. Если этот жалкий спутанный войлок можно так назвать.
Перед моим внутренним взором, в памяти, как живой, Ральф был красив – он был красивее меня и Синтии, вместе взятых. А перед глазами была жестокая реальность.
Чтобы мы о себе не думали, как бы не носились со своими чувствами и мнимым величием мы, Элленджайты заканчиваем так же, как всё этом мире – превращаемся в прах.
С такой правдой очень сложно жить, но она здорово лечит от гордыни.
Я поднял глаза на Синтию. По её лицу трудно было что-то прочесть. Она оставалось невозмутимой. И это было возмутительно!
Щелчком пальцев она заставила загореться свечи в старинных канделябрах. Белые стены и пол, разрисованный яркими красно-чёрными знаками, осветились зловещим светом.
Колдовские символы, в которых я ничего не понимал сплетались, образуя между собой дорожку, ведущую к самому алтарю с останками нашего бывшего любовника и брата.
Синтия неторопливо прошла вперёд. Льющийся от свечей свет словно стекался к ней со всех сторон и наливался злом. Она буквально светилось им, тут иного слова и не подобрать.
Зло мерцало вокруг неё, светилось, пульсировало, делалось осязаемым, обрастая плотью. В существе, стоящем в центре этих потоков я узнавал и не узнавал ту, кого звал сестрой, кого продолжал любить и сейчас, вопреки всему.
Только теперь я понял, насколько колоссальным могуществом она обладала.
Мне почудился шорох. Вернее, я надеялся, что почудился, но стоило взглянуть на каменный алтарь, как с надеждой пришлось расстаться – разлагающийся зомби повернул голову и глядел на меня выпученными глазами.
