— Я, Леш, не разозлилась вообще.
— Тогда какого хрена? Тебе ж нравилось.
Можно было попробовать взять эту крепость в третий раз, но что-то останавливало.
— На что у вас, мужчин, чаще списывают женские заскоки? Придурь, фаза луны? Ты сам выбери. Так?
— А по-человечески ты сказать можешь?
— По-человечески я тебе уже два раза сказала, где находится дверь. Как вошел, так и выходи! Тебе не привыкать исчезать внезапно.
— Все же дело в самолете.
Хотелось врезать себе за длинный язык. Ну на фига вообще что-то говорил. С лингвистикой у нас вечно не ладилось. Самые лучшие переговоры проходили с моим языком у нее во рту. И никак иначе.
— Нет, Леша. Все дело в том, что мне уже не девятнадцать и не двадцать пять. Делиться с другими я и раньше не умела. А вот собирать себя по кусочкам после твоего очередного внезапного отлета уже поздновато.
— А если я скажу, что ничего внезапного не будет? И прежние тоже не были внезапными.
— Это что-то изменит в финале?
Красивые пухлые губы сжались в линию, и взгляд красноречиво опять показал на дверь.
— Ты хоть понимаешь, что дурость все это? Традиция, блин. Из прошлого.
Вот теперь я уже завелся по-другому. От возбуждения не осталось и следа. Руки пекло от желания отшлепать одну вредную особу. И после снова зацеловать. До протяжных «еще», ее ладоней на мне и убийственно-сладкого предвкушения близости.
Гадство! Только с ней так тормоза отказывали. Ведьма моя! А что предложить вместо трех недель? Отношения на две страны? Вот так сразу? И будто не было двенадцати лет порознь. Словно я тот прежний идиот, а она молодая коза, трепавшая мне нервы?
— Леш, если тебе от этого будет легче, считай меня фригидной сучкой или кем-нибудь еще.
Всем своим видом демонстрируя, что разговор закончен, Поля выбралась из моего захвата и встала у раскрытой двери.
— Прошу на выход. Наверняка тебя еще сегодня ждут новые подвиги.
Я стер с губ очередные кровавые капли. Поправил все еще дубовый член. И выдохнул.
Гештальт отказывался закрываться. В трусах у некоторых дам аж хлюпало, мою шею и верх спины пекло от свежих царапин, но птица Обломинго уже расправила крылья и начала свою песню.
— Я ведь от тебя так просто не отстану, — сказал и для нее, и для себя. Как озарило.
— А вот это уже точно традиция.
— Зря…
Выходить не хотелось. Меня будто крюками здесь держало. Врос в эту маленькую квартирку. Корни пустил.
— Значит, тебе не повезло…
— …опять. — Чуть не саданул в стену.
— Повезет в чем-нибудь другом. — Полина опустила взгляд вниз и отвернулась. — Или с другой.
***
Спускаясь по ступенькам старого дома, я успокаивал себя тем, что Кутузову тоже пришлось вначале сдать Москву. И ничего! Потом как-то победил. Вот и у меня получится.
На успокоение ушла вся дорога. В салоне машины, если принюхаться, можно было почувствовать тонкий цветочный аромат — Полькины духи. А на опустевшем заднем сиденье — легко представить ее саму. В проклятых брюках, строгую, зыркающую на меня, как полицейский на нарушителя скорости.
Со скоростью, кстати, я и правда накосячил. Хватку потерял. Ушел с нейтралки сразу на пятую передачу. И теперь нужно было заводить свою резвую машинку заново.
Мысли, что все получится, приятно грели душу. Воспоминания, как Поля жадно принимала ласку, отзывались болезненным подергиванием в паху. Но только я переступил порог квартиры, только прошел в гостиную, как сладкие женские стоны из дедовой комнаты выбили все картинки из черепушки.
Дед? Серьезно?
Я чуть ключи не выронил.
— Милая, солнышко мое, хорошо-то как! — раздалось как контрольный в голову. В мою голову!
— Мне тоже, — послышалось следом.
Где стоял, я там и сел.
— Яденька, золотко, а если так…
— Лева, ну ты проказник!
Я чуть не закашлялся, хватанув слишком много воздуха.
Дед, ну он и дает! Если до этого у меня еще были сомнения в том, кто та женщина на дне рождения, то теперь они развеялись. Яденьку я знал лишь одну и голос этот уже слышал.
Подумать только — пока я подбивал клинья к Польке, получал по морде и страдал от неспадающего стояка, мой дед вовсю жарил Полькину бабку. И не просто жарил, а перешел в гордый разряд «проказников».
Таким лузером я не чувствовал себя лет с семнадцати. Или раньше… Вроде как стоило порадоваться за деда — был еще порох в пороховницах, — но мой собственный запал после такого сюрприза как-то притух.
В паспорте значилось, что мне тридцать пять лет, а мой родной дед делал меня как юнца. Причем не с какой-нибудь левой бабушенцией, а с ведьмой из того же племени, что и моя зазноба.
Высший пилотаж! Хоть сейчас возвращайся на Дачный и вступай в новый бой за честь рода.
Желание вернуться было сильным. Хлипкую дверь квартиры можно было вынести с одного пинка, а дальше дело техники. На нее вроде бы пока никто не жаловался.
Но я, конечно же, себя сдержал. Убил остаток вечера в кабаке под домом. Полночи потратил на чтение отчетов из Лондона и написание новых распоряжений. А утро — на поездку в офис.
Любоваться довольным лицом Басманского, у которого в глазах мигало «Наполненность яиц — ноль процентов», оказалось нихера не проще, чем пить за завтраком кофе с дедом.
Друг не переживал ни из-за свежего геморроя с казино, ни из-за нового проекта, ни из-за проблем с технарями. Заваленный под завязку делами, он успевал качественно потрахивать свою новую помощницу. Спускать пар! И только мне, счастливчику, снова оставалось лишь вспоминать недавний косяк.
***
Это было грустно. Пиздец как! Будто на машине времени прокатился в прошлое. Однако, ко второй половине дня, началу занятий по английскому, настроение рухнуло до отметки «совсем хреново».
Меня не брало ни декольте секретарши заведующего лингвистическим центром. Рембрандтовское! С полуголыми «четверочками», между которыми можно было успокоить душу. Не вставлял кофе — спать хотелось просто адски. Бесили довольные хари учащихся и длина Полиной юбки.
