Своевольная, свободная, независимая. Такая, какой мне не быть.
Жизнь, как театр одного актера, а верней – актрисы. Только почему же режиссер забыл поведать сценарий?
Даже статисты осведомлены о происходящем больше, чем она.
Москву уже украсила весна. Зеленела юная трава, и по краю дороги подмигивали желтыми шапочками цветки мать-и-мачехи.
Я сняла шляпу и, положив её рядом, спросила:
– Что мешало Дмитрию встретиться со мной в столице, хотя бы в управлении?
Милевский откинулся на сидении:
– Хороший вопрос.
И он же исчерпывающий ответ. Больше объяснений не последовало.
– Так что же, вернёмся в Петербург? Почему бы с комфортом не прокатиться … туда-сюда?
Князь сцепил челюсти, но смолчал.
Высоко заорали коты, сражаясь за благосклонность дворовой кошки. Я не сдержала улыбки, Алексей смягчился и ответил:
– Нет уж. Злу неизвестному я предпочту зло хорошо знакомое. Даже если это одно и то же зло, здесь ты со мною рядом, – он достал часы из кармана и сообщил: – Мы будем у тетки к полудню.
– Злу? – насторожилась я. – Вы с кузеном не сошлись во взглядах?
– Скажем так, у нас есть некоторые политические разногласия. Расположение его высочества переменчиво как ветер. Впрочем, кто знает, какие мысли принадлежат ему самому, а какие … рождает морфий.
Я промолчала. Что тут сказать? Слухами земля полнится – о том писали в какой-то газете. Тираж изъяли, редакцию закрыли сразу. Да только на такие вещи у обиженных память.
Сказочный Иван-царевич резал свою плоть, чтобы расплатиться с несущей его сквозь непроходимые леса птицей Рух. Она, помнится, пожалела его, вернув, что взяла. В реальности – у болезни нет жалости. Как долго Дмитрий сможет обманывать время? И можно ли считать сладкий бред хотя бы подобием жизни?
В носу засвербило, и я чихнула. Алексей нахмурился, заозирался по сторонам, нашел рядом сложенное стопкой шерстяное одеяло и, расправив его, подался ко мне. Укутал мои ноги и недовольно бросил:
– Аукнулась твоя прогулка? Кстати, поведай-ка мне, где ты познакомилась с мадам Дюбуа?
– На Сенном, – коротко призналась я.
Есть ли хоть что-то, чего бы он не знал?
– На рынке? – удивился Милевский. – Невероятно.
– Что же здесь удивительного?
– Удивительно, что среди многотысячного города Клэр встретила именно тебя.
– Клэр? Вы знакомы? – почему-то шепотом спросила я.
Милевский растянул губы в улыбке:
– Ревнуешь?
– Нет.
Дорога свернула. В экипаж пробрался солнечный зайчик, спрятался в темных волосах князя, балуясь, на миг замер на высокой скуле, прямо под широкой бровью. Только Алексей будто не замечал его, и яркий свет не трогал потерявших всякую чувствительность глаз. Я коснулась длинных ресниц, ладонями закрывая его от солнца. Князь прикрыл веки.
– Ты дрожишь, – заметил он. – Весна коварна. Если единственный способ уберечь от простуды – это запереть тебя, я это сделаю.
Я опомнилась, забрала руки.
– Не ходи на реку, Маша! – кричит Оля. – Глупая, как ты не понимаешь?! Нельзя!
Я хлопаю глазами: что стряслось? Что может быть страшного в родном поместье? И в нашей речке, в любимом мелком месте Оли!
– А сама-то, сама! – дуюсь я. – Ты же ходила туда поутру воскресенья! Твои волосы были мокрые, я видела!
– Ходила… – шепотом говорит она.
– Ну вот, и я пойду!
– Не пойдешь, – вновь возражает сестра. – А если вздумаешь ослушаться, я тебя запру!
Последнее лето, когда она была жива. Через два месяца на той самой речке я встречу Алексея. Я ненавидела запреты. Я ненавижу воду. С тех самых пор.
– Я тоскую, ангел мой, – тихо сказал Алексей.
Он потянулся ко мне, стало общим наше дыхание, я приставила указательный палец к его губам и, хмыкнув, шепнула:
– Это весна рождает твой сплин, мой князь.
Милевский беззвучно рассмеялся и, быстро поцеловав мою ладонь, вернулся на своё место. Я же вновь выглянула на улицу.
Может ли что-то красотою сравниться с родным краем? Тонкие березы, пышные вечнозеленые ели, осины и липы, клен и ясень. Набухли почки на тонких ветках, вот-вот спадет шелуха, нежные листья потянутся к свету, и проснется жизнь.
С обеих сторон дорогу провожали деревья, и солнце догоняло коляску, просачиваясь сквозь ветви. Пели птицы, где-то совсем рядом стучал клювом трудяга-дятел, трещали под копытами сухие ветки, Федор понукал лошадей. Глухо стучали копыта по мягкой земле.
Я увидела их у края дороги – белое поле первых лесных цветов.
– Федор, остановись! – громко выкрикнул князь. – Желаешь размять ноги? – улыбнулся он.
– Желаю, – я не стала лгать.
Милевский знал меня как никто другой.
Алексей вышел первым, подхватил меня на руки, помогая спрыгнуть на землю. Я поблагодарила его и подошла к ковру из подснежников. Присела, чувствуя, как касаются рук хрупкие, нежные лепестки. Погладила головку тонкого, как нить, цветка и закрыла глаза, прислушиваясь лесу: птицы пели на разные голоса.
Я почти дома. Усадьба Шуваловых всего-то в паре деревень в сторону Твери. Заколочены ставни, заперты двери, и зарос мамин сад. Теперь это владения князя.
Засвистел совсем рядом соловей.
– За тобой, – подсказал Алексей. – Надо же, какой смелый.
Я повернула голову – маленький серый комочек сидел нахохлившись почти у самой земли и самозабвенно рассказывал своей паре о чувствах. Неторопливая мелодия то замирала на высокой ноте, то опускалась ниже, и тогда в этой весенней песне любви появлялись щелкающие, словно бы рокочущие звуки.
Вздрогнула земля. Птица испуганно смолкла, и всхрапнули лошади. Небольшой конный отряд догнал наш экипаж.
– Merde!* – сквозь зубы выругался князь. – Как в воду глядел...
(* дерьмо)
Белая лошадь остановилась совсем рядом. Дмитрий спешился, тяжелые кожаные сапоги его громко ударились о землю. Я сорвала цветок и, поднявшись с колен, поклонилась царевичу.
– Bonjour, Alex, – поздоровался он с князем и, не дожидаясь ответа, встал напротив меня.
– Поднимите голову, mademoiselle! – приказал он. – Я хочу видеть ваши глаза.
Я послушалась, прямо встречая тяжелый взгляд.
– Какая приятная и неожиданная встреча, князь, – заявил Дмитрий, улыбаясь лишь мне.
Я видела царевича на портретах, царственный мальчик давно превратился в мужчину и носил усы, совсем как его отец. Но ни одна фотография не в силах была передать той смеси силы, безумия и боли, что таились в прозрачных глазах.
