– Представь меня своей спутнице, – распорядился Дмитрий.
– Мария Михайловна, – холодно сказал Алексей. – Мой секретарь.
Солнце скрылось за тучами, поднялся ветер – зашумели кроны деревьев.
– Секретарь … – задумчиво повторил Дмитрий. Всё это время он продолжал внимательно изучать моё лицо. – И что же привело вас в Москву, господа?
– Дела семейные, – Милевский развел руками.
Дмитрий, наконец, оторвал от меня взгляд, и я разом почувствовала и намокшую в талом снегу обувь, и ледяную удавку шелкового платка.
– Как это таинственно, – с издевкой заметил царевич. – Мы ведь и есть – ваша семья, дорогой кузен.
Милевский рассмеялся:
– Что вы, никаких тайн.
– Никаких? – вскинулся Дмитрий и вновь впился в меня глазами. – Мне думается, у вашего секретаря тайна имеется, да не одна. Так ведь, Мария Михайловна? Вы ведь служите в архиве полицейского сыска? Так что же вы делаете здесь?
Что я здесь делаю? Как заметил Милевский – играюсь в сыщика. Я играюсь в сыщика, а князь … играется мной.
Я обхватила себя руками и, дернув краешком рта, тихо ответила:
– Мёрзну.
Дмитрий замер, моргнул, а затем расхохотался. Алексей сделал ко мне шаг, чуть закрывая плечом.
– Что ж, отпускаю вас! – отсмеявшись, улыбнулся царевич.
Милевский еле слышно выдохнул.
– Увидимся в Остафьево, – Дмитрий коротко поклонился князю, одним нервным движеньем снял белую замшевую перчатку и протянул мне ладонь, ожидая ответного жеста.
Я коснулась теплых пальцев. Прикосновение сухих горячих губ было сродни ожогу от раскаленного угля на руке. Поцелуй вежливости длился чуть дольше положенного по этикету времени. Царевич поймал мой взгляд, отпуская меня, и, на миг задержав мою руку в своих руках, указательным пальцем очертил шрам на моей ладони.
Безошибочно очертил невидимый сейчас шрам.
Un, deux, trois. Я спокойна. Это – ветер, он треплет кроны деревьев, заглушая шум крови в ушах.
Дмитрий вскочил в седло, приказал свите трогаться, сжал бока лошади ногами и дернул повод. Не обернулся. Сопровождавшие его двое мужчин двинулись следом за наследником.
– Даже если это одно и то же зло? – я посмотрела на Алексея. Напряжен, сосредоточен, бледен. Он взглядом провожал Дмитрия.
Милевский отмер, повернулся ко мне.
– Всего лишь игра слов, – серьезно ответил он. – Ты ведь не думаешь, что я мог бы в чем-то подозревать государева сына? Это – измена, Мари. Это – расстрел.
Меня затрясло. Господи, ведь это невозможно! Разве мог бы Дмитрий пойти по Садовой? По проституткам! Один?!
– Вероятность слишком мала, и всё же … морфий. А значит, возможно всё.
Возможно всё…
– Как далеко распространяются ваши политические разногласия? – хрипло спросила я. – Что если вся эта история спланирована с единственной целью – очернить тебя?
Алексей подал мне локоть.
– Не забивай свою очаровательную головку всякой ерундой, – покровительственно улыбнулся Милевский. – Политика – слишком грязное дело даже для такой умницы, как ты, милая. Хотя, мадам Дюбуа бы поспорила со мной. Она ведь с юных лет состоит во Французской лиге прав женщин.
Он отзывался о француженке с теплом, и это удивляло. Где они встречались? Что их связывало? Не политический же кружок?
– Какая поразительная осведомленность, – сухо заметила я.
– Опять не ревнуешь?
– Нет.
Князь тихо рассмеялся:
– Не злись, душа моя.
Глава 10
Князь помог мне сесть и, приказав Федору трогать, а мне – разуться, нагнулся, помогая расшнуровать ботинки. Теплые пальцы сжали щиколотку, Алексей ладонями обхватил мою стопу и покачал головой:
– Лучшая обувь – калоши? Что ж, вынужден согласиться. Ты была права.
Я закрыла глаза, не желая продолжать разговор, кутаясь в тепле горячих рук, успокаивая бешеный стук сердца, прогоняя свернувшийся в груди страх.
Его высочество не убийца. Вероятность слишком мала. А женщинам не стоит слишком много думать. От этого портится цвет лица.
Закончился лес, в коляске стало светло. Раскинулось перед нами широкое озеро, белый княжий дом стоял у самой воды. Чужое именье было прекрасно, и все же оно было чужим.
Как бы я не гнала обиду, она ржавчиной точила душу.
– Что станет с «Солнечным»? Что ты решил? – спросила я и, чтобы не выдать волнения, потянулась за обувью – занять руки, не доставить ему удовольствия видеть, как судьба родной усадьбы тревожит меня.
Он перехватил моё запястье, вынуждая поднять глаза.
– Солнечное станет приданым для старшей дочери. Моей или нашей – решать тебе.
Я сощурилась:
– Ты перестал гнушаться шантажа?
Милевский отпустил меня, я обулась, морщась от неприятного ощущения – кожа ботинок так и не высохла. Экипаж остановился у широкого крыльца, и прежде чем открыть дверь, князь всё же снизошел до ответа:
– Мне тридцать лет. Я хочу детей.
Княжна Давыдова вышла встречать племянника, и я сдержала злые слова. Что бы я ни думала о желаниях князя, устраивать сцены при свидетелях – недостойно графской дочери. Даже если теперь она всего-то служащая архива полицейского сыска.
Господи, если бы хоть кто-то знал … как хочу детей я…
Анастасия Алексеевна – высокая и черноволосая, статная моложавая, все еще красивая женщина была одета по моде Европы, в светлый брючный костюм. Она трижды поцеловала Алексея и чуть свела брови, завидев меня. Мы не были знакомы – когда я жила у Милевских, княжна путешествовала. Однако, судя по тому, как дрогнули тонко вырезанные ноздри и на короткий миг слетела радостная улыбка, сменяясь другой – вежливой, сплетни достигли и её ушей.
– Идемте же чай пить! – нарочито радостно воскликнула женщина.
– Ты не меняешься, Анастасия Алексеевна, всё так же весела! – хохотнул Милевский.
– Ко мне громом нагрянули оба племянника, так чего же грустить? – она кокетливо накрутила короткий локон у виска.
– И то верно, – подтвердил Алексей. – Марии надобно переобуться да отдохнуть, – небрежно бросил он.
– Долгая дорога утомительна, – посмотрела на меня княжна. – Отдыхайте, chéri. Надеюсь, мы будем иметь честь видеть вас к завтраку.
Я не сдержала смешка. Какая очаровательная колкость.
– Вы так добры, ваше сиятельство. Я очень постараюсь оправдать ваши надежды.
Более того, я и носа не покажу из комнаты, раз уж мне предоставляют возможность избежать новой встречи с царевичем. Поиски утерянных бриллиантов потерпят до утра. Игра в сыщика обещает быть нескучной, но мертвецы не веселятся. А пренебрежение … уж как-нибудь переживу.
