Княжна негромко переговаривалась с Одоевским. Почему-то по-английски, впрочем, почему бы и нет? Анастасия Алексеевна пошутила, что песочный человек не пожалел нам песка, а потому мы так сладко спим… Действительно, куда уж слаще? Глаза щипало, как будто в них действительно чего-то насыпали. Пожалуй, существуй mr. Sandmen на самом деле, непременно попросила бы его забрать мои сны с собой.
Голова кружилась, и от ярких запахов подступала к горлу тошнота. Я и сама не поняла, спала ли, но когда открыла глаза, сияющими куполами соборов нам кокетливо подмигивала Москва. Взгляд мой застыл на огромном золоченом кресте, и я с трудом сдержала крик, когда щеки моей коснулось чужое дыхание.
– Как вы думаете, Мария, как сильно нужно кричать, чтобы Он услышал? – тихо спросил царевич.
Я облизнула сухие губы.
– Не знаю.
– Не знаете? – хмыкнул Дмитрий. – Знаете, Мария. Вы – знаете. Людей Он слышать не хочет, а значит…
– А значит? – как завороженная повторила я.
– Кричать должен ангел, – доверительно сообщил он мне.
Кричать должен ангел. Желание? Признание? Порождаемый морфием бред?
Какая разница? Я закрыла веки, позволяя болезни унести страхи.
Яркий свет сквозь высокие окна. Святой лик. Кровавые слезы. Запах мирры. Церковные напевы. Я задыхаюсь, острая боль пронзает руку. В храме не может быть так страшно…
Сложенный вчетверо лист бумаги и обломок карандаша.
– Рисуй, дитя!
Руки, будто чужие, чертят линии. Абстрактные круги и квадраты, такие же странные, как на модных нынче картинах. Они собираются в родные черты.
– Это ангел, – тихо говорю я. – Видите, как широко он раскинул крылья?
– Да, это ангел, – мужская рука гладит рисунок и забирает перепачканный в крови карандаш. – Ольга Михайловна.
Злой смех, соленые слезы на щеках. Старшая – ангел, а что же младшая?
– У дьявола веселые шутки, как вы думаете, смеется ли над ними господь?
– Шутки? – на лицо батюшки падает тень.
– Ангелов хоронят за оградой кладбища, а демоны доживают за них. Разве это не смешно?
Нет, в богохульстве смешного нет. Так, может быть, Он услышит меня хоть сейчас? Пусть остановит, пусть накажет меня!
– Демоны… – шепотом повторяет батюшка.
Нет, Он не слышит, и наказания нет…
Я рву рисунок, обрывки бумаги летят на каменный пол.
– Не доживают, – тихо решаю я. – Они заживо горят в своем личном аду.
В бреду не легче. И от страхов не спрячешься в темноте. Я повернулась к Дмитрию и с улыбкой сказала:
– Не лишено логики, надо признать.
Дмитрий рассмеялся, протянул мне ладонь. Я вложила в неё свою и лишь дернула краешком рта, когда он поднес к губам мою руку и, исхитрившись её перевернуть, коснулся белого шрама.
– Приехали! – объявил Толстой.
Лошади остановились. Тусклая электрическая лампа освещала почти пустую привокзальную площадь и нашу коляску. К экипажу подошел одетый в темное мужчина – неприметная одежда, неприметное лицо и цепкий взгляд полицейского. Одоевский, извинившись, вышел принять донесение. Судя по тому, как резко вдруг напряглись скулы на лице князя, полученные сведения не были приятными. Впрочем, вряд ли наши донесения бывают иными.
Дмитрий закрыл глаза, Анастасия Алексеевна приложила указательный палец к губам, деликатно призывая меня молчать. С превеликой радостью, ваше сиятельство, мне и самой не до бесед.
Одоевский вернулся, бросил взгляд на царевича и безмолвно подал мне ладонь. Я спрыгнула на землю, следом за мной княжна. Шаг, меня качнуло. Анастасия Алексеевна подхватила меня под руку и, что-то шепнув – я не разобрала, уверенно повела вперед.
Поезд стоял в тумане, или то был туман в моей голове, сложно сказать... Вагоновожатый подал мне руку, помогая подняться по ступенькам. Я прошла в салон, поймав себя на мысли, что единственное мое желание сейчас – прижаться лбом к холодному стеклу в квадратном оконце. Стянув с головы платок и сняв накидку, я оперлась о перегородку плечом.
– Воды, любезный! – забрав мои вещи, приказала княжна. – И доктора. Немедленно.
В вагон вошли мужчины, кто-то велел мне сесть. Дальше всё было смутно. Разговоры, натужный смех. Вроде бы мой. Ложка с лекарством, стакан с водой. Укол.
«Жаропонижающее», – уловил разум успокаивающий шепот Анастасии Алексеевны.
– Мой драгоценный племянник дал нам тридцать минут, – сказала мне женщина и, потянувшись ко мне, нашла на моем запястье пульс.
Я моргнула. Мы сидели напротив друг друга в небольшом купе. Одни. Мягкий желтый свет настенного бра освещал правильное лицо княжны, она внимательно смотрела на меня. Туман в голове исчез, мне стало легче. Полчаса…
– И сколько из них уже прошло? – уточнила я.
Анастасия Алексеевна отпустила мою руку и, чуть улыбнувшись, ответила:
– Почти двадцать семь. Как вы себя чувствуете?
– Прекрасно. Можем идти, – привычно солгала я и чуть расслабила плечи, позволяя спине отдохнуть.
– Gens de même farine!* – хохотнула княжна. – Нет, это просто невероятно! Но многое объясняет. Говорят, противоположности притягиваются, так вот это – не о вас с Алексом. Мой мальчик, как и вы, с самого детства ненавидел сочувствие и жалость. И эти плечи. Он не опустил их даже на похоронах матери, а ведь ему тогда еще не исполнилось пяти. Стальной, совсем как вы.
(*дословно «люди из одной муки», аналог русской пословицы «два сапога пара»)
Я вздернула бровь:
– Делитесь сокровенным, ваше сиятельство?
Она мгновенно сняла приветливую маску с лица.
– Ум – это женское проклятье, Мария Михайловна. Здесь нечем хвалиться, уж я то знаю. Делюсь и надеюсь на ответную откровенность. Каковы ваши планы на будущее? Как долго вы собираетесь пользоваться расположением князя Милевского? Может быть, есть что-то, ради чего вы могли бы покровителя сменить?
– Например?
– Всё что вам будет угодно, – твердо ответила женщина. – Деньги, связи. Вы проницательны, образованы и эмансипированы. Я могла бы помочь вам с переездом в Европу, если вы того пожелаете.
– Ох, как же сладко это звучит, – повеселела я.
– Вы ведь не станете делать вид, что моё предложение обижает вас?
– Разумеется, нет.
– Я знала. И я, пожалуй, понимаю выбор Алекса. Хоть и не одобряю его.
– С глаз долой, из сердца вон… – я дернула краешком рта.
И это, вполне вероятно, могло бы сработать. Но не с нами. Мы уже пробовали. Княжна не знает?
