*****
*Ветхий завет, Пс.9:39
**«О подражании Христу Фомы Кемпийского», по переводу К. П. Победоносцева.
Глава 16
Сил не было даже открыть глаза, но запах свежего белья почти примирил меня с беспомощностью. Да… надо признать, лежа на чистых простынях, да после укола крайне доброжелательного доктора, умирать я … передумала.
Не знаю, как долго врач находился рядом со мной, но когда Алексей закрыл за медиком дверь, я уже чувствовала себя значительно лучше. Во всяком случае, я пребывала в сознании. Милевский вернулся ко мне и, присев на краешек моей кровати, сообщил:
– Мне нужно к государю.
– Хорошо, – откашлявшись, ответила я.
– Дмитрий Николаевич … погиб. Я должен был быть во дворце несколько часов назад.
– Ты … оправдываешься? – не поверила я своим ушам.
– Не вздумай никуда уйти! – повысил он на меня голос вместо ответа.
Я все-таки открыла глаза и посмотрела в его лицо.
– Единственное куда я могу сейчас сходить, так это под себя, Алёша, – серьезно ответила я.
Он наклонился ко мне и, уткнувшись в моё плечо, глухо рассмеялся.
– Да … мечта моя сбылась, – поднял он голову, – но с некоторыми … неточностями.
– Впредь будешь мечтать точнее, – хмыкнула я и снова закашлялась. – Иди, – я замахала на него руками, – заражу!
– Маша.
– Да?
– Его императорскому величеству доложили о смерти сына как раз тогда, когда студенты дошли до Зимнего.
Я вгляделась в его глаза и, холодея от страха, приказала:
– Договаривай.
Алексей тяжело вздохнул, поцеловал меня в лоб и, прежде чем уйти, ответил:
– Демонстрантов расстреляли.
– Не удивительно, – тихо сказала я.
Милевский повернулся ко мне вполоборота и, едва заметно кивнув, аккуратно закрыл за собой дверь. Я осталась в спальне одна.
Кровь на платформе, яростные крики, острая грань креста в моих руках – круговерть разноцветных картинок безумной кинолентой тревожила разум. Я усилием воли заставила себя не думать. Не сегодня. Не сейчас.
«Отче наш, Иже еси на небесе́х! Да святится имя Твое, да прии́дет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси́ и на земли́,» – начала я молитву и читала её про себя, читала, читала… избавляясь от страхов, находя в словах этих утешение, до тех самых пор, пока сон не укрыл меня ласковой пеленой.
Пять полных дней я провела в постели. Доктор навещал меня каждые четыре часа, лично контролируя прием лекарств. Слуги были услужливы и незаметны, удобства – удобны. Я уже чувствовала себя почти здоровой, за исключением надоедливого кашля. Жаловаться было не на что. Разве что на отсутствие информации, князя все эти дни я не видела, дома он не ночевал. О моём здоровье, я знала, Алексей регулярно справлялся у врача по телефону, а меня будто поместили под непроницаемый колпак.
Впрочем, страдания мои не были слишком велики. Между богадельней и княжеским домом выбор очевиден. Как и полная моя неприспособленность к жизни, теперь я понимала это как никогда. Нет, я не терзалась. Оставила это, бесспорно, увлекательное занятие на потом.
Потом. Когда у меня появятся силы что-то решать. Пока я даже думать себе запретила, никаких воспоминаний, никаких тревог о будущем! Библия. Романы. Рояль.
Однако, вечером понедельника проводив довольного моим состоянием доктора до самых дверей (теперь он обещал прийти лишь к обеду следущего дня – прогресс!), я спросила прислуживающую мне девушку послать лакея за свежими газетами. За эти несколько дней мы стали дружны, насколько может быть дружна горничная и та, за кем эта горничная приставлена, конечно. Тем неожиданней был ответ.
– Не велено, – сказала она мне, опустив глаза.
– Тогда подай мне платье, Ксения, – попросила я. – Пройдусь, пожалуй.
Она поджала губы, а затем, посмотрев на меня исподлобья, призналась:
– Князь наказал никуда вас не пускать. Простите.
Я кивнула.
– Ты свободна.
– Мария Михайловна…
– Не волнуйся. Я нисколько не обижена.
И почти не удивлена.
Надо ли говорить, что ночь эту я почти не спала. Алексей не стал бы запрещать мне газеты просто так! И держать меня взаперти без серьезных причин он не стал бы тоже.
Все страхи, что я упорно гнала от себя эти дни, бередили душу. Царевич погиб, в день похорон, не переставая, пели колокола погребальную песню. Я видела его смерть, я была там, на вокзале...
То, как я оказалась в больнице, почти стерлось из моей памяти – остались одни лишь обрывки. Вот я протягиваю монеты извозчику, называя адрес, но вместо одетой в гранит Мойки, смотрю на двери Никольского собора. На ладони моей пляшет синее пламя, и кто-то истошно вопит: «ангел!»
Было это? Не было?
Встало за окном солнце, вслед за ним я поднялась с кровати и посмотрела во двор. К дверям особняка подъехал черный Ситроен князя. Милевский вышел из автомобиля. «И эти плечи», – вспомнила я слова княжны. Впервые на моей памяти они были опущены.
Он скрылся в доме. Я прошла в ванну, умылась. Вернулась в спальню в надежде увидеть его у себя и расспросить, но князя у меня не было. Накинув на плечи цветастую шаль, я вышла из комнаты. Особняк спал, Алексей не стал будить слуг, а значит, не стал он и завтракать. Я прошла по коридору вперед и, не спрашивая разрешения, вошла в его спальню. На кровати брошен пиджак, на кресле рубашка. Неприметная дверь в ватерклозет была приоткрыта. Шумел водопроводный кран, Алексей что-то бормотал по-французски. Я подошла ближе и, услышав приправленное острым словцом «mon Dieu», хмыкнула.
– Мари?
– Да, – не стала я отпираться.
– Входи, – разрешил он и распахнул мне дверь, в правой руке он держал бритвенный нож.
Я охнула, застыв на пороге.
– Не нравится? – горько улыбнулся он.
Рука моя сама коснулась его щеки, я провела ладонью по абсолютно гладкой коже, пачкаясь в остатках белой пены.
– Ты совсем другой, – заметила я, пальцами обрисовывая сбритые усы над его губами и, невольно улыбаясь, заявила: – мне нравится!
Алексей рассмеялся, бросил нож на край раковины, повернулся ко мне и, глядя мне в глаза, приказал:
