Влада смотрела на нее, как преступник на судью. Как будто бы Оля была председателем жюри, и именно от нее зависело, достанется ли Владе корона первой телевизионной красавицы.
— Думаю, да, — сказала Оля. — Твои шансы велики.
— Вот спасибо! — просияла сестра. — Ладно, ты не грусти. Давай обратно косметичку, я побежала. У меня еще сегодня репетиция конкурса и урок дефиле.
И она убежала, такая ветрено прекрасная в своем эгоизме, стройная, смешливая, яркая. А Оля осталась с зеркалом наедине. Уродливые красные пятна уступили место нездоровой бледности. Наверное, ей и правда стоит отдохнуть. Успокоиться, как-нибудь договориться с едкой завистью, притаившейся где-то внутри. Зачем она Ольге нужна, эта зависть? Все равно мир не переделаешь, сколько ни старайся. Можно горы свернуть, можно море высушить, но главные величины навсегда останутся неизменными. Влада будет красивой и стройной, а она, Оля, карикатурно толстой.
Ну и пожалуйста.
Она пришла домой слегка повеселевшая. Влада права — иногда выплакаться просто необходимо, и никуда от этого не денешься. И еще — всем известно, что лучший антидепрессант для расстроенной девушки — это торт со взбитыми сливками. Именно такой Ольга и приобрела в супермаркете. Дорогой, зараза.
Зато есть чем вечер занять. Кассета из видеопроката (бессмысленная слюняво-надрывная комедия, но ведь все неустроенные девицы обожают романтические фильмы!), чаек с тортиком, уютный плед — что ж, в таком одиночестве что-то есть.
Совсем некстати зазвонил телефон. Оля нехотя сунула ноги в тапочки и доплелась до аппарата. Кто же решился нарушить ее «тортотерапию»?
— Ольга?
— Да, это я. Кто это? — спросила она, но сердце уже затрепыхалось под ребрами, подсказывая кто.
— Это Эдуард. Может быть, помнишь меня?
Интуиция подсказала ей, что не надо бурно радоваться — неправильно поймут.
— Ах да. Кесадилья из курицы. Помню, — сдержанно ответила она. — Понравились ли вашей маме духи?
— Она в восторге! У тебя великолепный вкус. Оль, ты извини, что я пропал. Я был в Питере, на свадьбе у друга. Конечно, надо было позвонить, но я так закрутился.
— Да ладно. Я и не ждала, что позвонишь. Но слышать тебя все равно приятно.
— А может быть, встретимся?
— Когда? — испугалась Оля, машинально приглаживая волосы.
— Ну завтра, например. Ты что делаешь после работы?
— В общем… в общем, ничего. Я, наверное, вообще на работу не пойду. Прогуляю.
— Вот и умница, — повеселел он. — Тогда я приглашаю тебя на рок-концерт.
— Куда? — недоверчиво хохотнула она. — Рок-концерт? Это такое мероприятие, на котором накачанные пивом подростки бьют друг друга по выступающим частям тела?
— Нет, Оля. Это такое мероприятие, на которое у одного солидного человека есть билеты в ложу для особо важных персон. Ты мне не доверяешь?
«С чего я должна тебе доверять?» — мелькнуло у нее в голове.
— Что ж, ложа для VIP-персон — это совсем другое дело. — А что туда надо надевать?
— Кожаные штаны, бандану и клипсу в нос, — рассмеялся он. — Какая ты смешная! Знаешь, наверное, это странно прозвучит… Но я по тебе немножко скучал.
Оля потрясенно молчала.
— Ладно, не буду тебя отвлекать. Завтра заеду за тобой в восемь, идет?
— Хорошо.
Ей моментально расхотелось набивать живот сладким тестом и жирным кремом. Оля убрала недоеденный торт в холодильник, пытаясь согнать дурацкую улыбку со своего лица. То ли она слишком впечатлительная, то ли чудо какое-то произошло… Но почему-то Оля знала точно — с этого момента все в ее жизни будет по-другому.
Глава 4
Прокуренный вагон холодной электрички уносил меня все дальше от Москвы. Я понятия не имела, куда еду, — кажется, куда-то на север. Нигде меня никто не ждал. Семье я оставила записочку весьма туманного содержания — мол, поехала отдохнуть, развлечься, развеяться. Я знала, что мое легкомыслие не покажется подозрительным. В прошлом году я на две недели укатила в Париж, никому ничего не сказав. А этим летом почти месяц провела в загородном санатории. Амплуа бесшабашной особы на этот раз играло со мной в одной команде. Раньше времени волноваться никто не будет. А потом, когда мною все-таки заинтересуется милиция (при этой мысли я зябко поежилась и плотнее закуталась в уродливый пуховик), мама поймет, что я просто прячусь.
Унылые незнакомые станции, пыльные деревья, торопливые неулыбчивые люди — вот что ждало меня по ту сторону окна. Я могла выйти из поезда в любой момент, но зачем-то медлила, как будто бы неприветливая электричка могла привезти меня в сказочную страну, где мне будут беспричинно улыбаться встречные прохожие.
Но чудес не бывает. Я все сидела и сидела у окна, а за окном одинаковые перроны торопились сменить друг друга, чтобы напомнить мне, что мое прошлое — богемная московская жизнь, поклонники, вечеринки и, самое главное, мужчина с ножом в спине — осталось уже далеко позади. И в конце концов я решила — будь что будет, но мне пора сменить декорации.
За окном мелькнула церквушка, какая-то чересчур отчаянно нарядная для этого хмурого вечера. Она была похожа на невесту, которой вздумалось прокатиться в метро. Я подумала, что церковь — это хороший знак. И заторопилась к выходу.
В церкви было тепло и пахло расплавленным воском.
— Косынку повяжи, корова бестолковая! — прокричала мне вслед бойкая старушонка в телогрейке и стоптанных, некогда лакированных туфлях.
Косынки, равно как и другой одежды, у меня не было, и я повязала на голову тонкий шерстяной шарф. В свою новую жизнь я взяла только пару сменного белья да упаковку колгот — все остальное мне предстояло приобрести на месте.
Я не могла вспомнить, когда была в церкви в последний раз. Молиться я не умела. Протянула сторублевую бумажку продавщице свечного ларька и услышала неприветливое — сдачи нет! Я улыбнулась — на нет и суда нет, сдачи не надо. Женщина, продающая свечи, подобрела и даже раздвинула вялые губы в улыбке. Сколько вам свечей, спрашивает. Одну, говорю ей. Она удивилась, но промолчала. Показала, куда свечку ставить.
Я несколько минут посмотрела на дрожащее оранжевое пламя. Пробормотала: «Да успокоится душа его». Вздрогнула, вспомнив кровавое пятно на деревянном полу.
— Вы не имеете права меня не пустить! — Хриплый крик отвлек мое внимание от бездумного созерцания торжественно-спокойных иконописных лиц. Я обернулась — на церковном пороге стояла невысокая женщина лет тридцати семи — сорока в нарядном приталенном пальто и застиранном платке. Дорогу ей преградила та самая воинственная бабка, которая обозвала меня коровой.
— Еще как имею! Топай отсюда. Топай, кому говорят.
— Вы за это ответите.
