Оля — не любимая мамина дочка. Влада, ее старшая сестра, которой двадцать семь лет — вот кто настоящий баловень судьбы. Телосложением и ростом Владочка пошла в маму — только мама выглядит как уже слегка увядшая роза, а Влада — как свежая, сочная, со стразами еще не высохшей росы на листьях.
Владочка — она и блондинка, и ноги у нее длинные, и ногти длинные (а у Оли все время ломаются, и маникюрша ее за это журит), и волосы длинные, ниже попы, и глаза синие, и губы бантиком, словно для поцелуя готовые. Будь она при этом дубиной стоеросовой — Оле все было бы не так обидно. Так нет, Влада учится в аспирантуре факультета журналистики МГУ, кандидатскую диссертацию пишет. Работают сестры вместе, на телевидении. Влада — ведущая программы «Культурная контрреволюция», а Ольга — просто корреспондент.
…Юлия Аркадьевна любит Олю постольку поскольку, зато Владу — от всей души. Однажды Оля случайно подслушала мамин разговор все с той же тетей Жанной. Было это лет десять назад, но Оля и сейчас помнила каждое слово. Обидный разговор, неприятный.
— Знаешь, Жанка, я иногда думаю, что Олька не моя дочь. Ну как такое могло получиться? Одна — умница и красавица, кровинка моя. А другая…
— Просто умница, — интеллигентно подсказала тетя Жанна.
— Иногда смотрю на нее и думаю — как я физически могла породить такое чудовище? Почему, за что? Чьи это гены? Когда Оле было одиннадцать лет, я наняла историка. Он мне ее родословную составил.
— Да ты что?
— И знаешь, что выяснилось? Борькина бабушка, он ее в жизни не видел, была толстой, как бегемот.
— У тебя есть фотография? — жадно поинтересовалась тетя Жанна.
— Нет, откуда? Бабка деревенская была, он специально в Архангельскую область ездил, очевидцев искал. Но по описанию — прямо моя Олька выходит. Высокая, светлая, глаза синие. Северная такая. И туша — под сто кило. Вернее, в старости она уже больше весила. Моя тоже, наверное, поправится еще.
Тетя Жанна сокрушенно поцокала языком. Она сочувствовала маме. «Еще бы, — подумала Ольга тогда, — вот бедняжка, легко ли родить да еще растить у всех на глазах такого урода, как я».
— Лайма Юлиановна бабку звали.
— Но ведь у нее все сложилось, — сказала Жанна, — у этой Лаймы Юлиановны. Если она — Борькина бабушка, стало быть, не обошлось и без дедушки.
— Да, это верно, конечно. Но тогда все по-другому было. Другие каноны красоты. Боюсь, что моей Ольке это не светит… Что ж, хорошо, что есть Владочка. Вот от кого я внуков жду. Понимаешь, Жанна, ну не могу я любить их одинаково! Владочка — она же как я. У нее фигура моя, волосы мои и даже голос. У нее ямочки на щеках, и она смеется, как ребенок. А походка, а попка! Она вся как шампанское — искрящаяся. Звездочка! А Ольга… — Юлия Аркадьевна вздохнула и замолчала.
Оля тогда долго плакала. А потом — как обычно — смирилась. Не может же, в самом деле, мама ее совсем не любить.
А Владка… У Ольги были все стимулы возненавидеть преуспевшую сестру, но был ли в этом смысл? Да и потом, разве может один цивилизованный человек затаить злобу на другого цивилизованного человека просто потому, что у последнего ноги длиннее, талия тоньше и мужиков больше?
А вот имя незнакомой своей прабабушки Ольга запомнила. Красивое имя — Лайма Юлиановна. Ласкающее имя, томное, теплое — несмотря на то, что Лайма Юлиановна всю жизнь прожила в непосредственной близости от Белого моря. Засыпая, Оля повторяла беззвучную мантру — Лайма Юлиановна, Лайма Юлиановна… Раз у Лаймы Юлиановны все сложилось хорошо, то и ей, Ольге Бормотухиной, вполне может повезти. По крайней мере, незримое присутствие давно скончавшейся северной прабабушки эти шансы увеличивало во сто крат.
Десятого января Ольге надо было выходить на работу после затянувшихся «каникул». А девятого она отправилась в ГУМ и приобрела тушь для ресниц. В новом году ей хотелось привнести в свою внешность хотя бы один симпатичный штрих. Расплачиваясь, она зачем-то сказала кассирше:
— Это для моей сестры.
— Хороший выбор, — с вежливым равнодушием похвалила девушка ее вкус.
И Ольга поспешила отойти, ругая себя за малодушие. Зачем она начала оправдываться? Как будто бы толстые женщины не имеют право на лукавое украшательство.
Она всегда стеснялась использовать декоративную косметику. Ей казалось, что окружающие, увидев ее накрашенной, заподозрят в ней желание посягнуть на нечто, ей вовсе не принадлежащее. На сексапильность, на заинтересованный мужской взгляд, который — а вдруг? — скользнет по ее подкрашенному лицу. Это было так глупо, но Оля отделаться от этой мысли не могла.
В юности она, конечно, пробовала экспериментировать с косметикой. Покупала себе и тени, и румяна. А однажды сперла из маминой косметички синтетические накладные ресницы.
Разочарование было жестоким.
Вдумчиво накрасившись, Оля тогда отправилась, эксперимента ради, на другую сторону проспекта за мороженым. На полпути она была остановлена незнакомым мужчиной, пьяноватым, но на вид довольно безобидным. Тронув ее за локоть, он спросил:
— Вы из… этих?
— Из каких? — приосанилась Оля.
В первый момент ей показалось, что наглый незнакомец принял ее за проститутку. Как ни странно, это ей польстило — жрицы любви всегда казались Оле Бормотухиной недосягаемо женственными.
— Ну… по телевизору показывают. — Его узенький лоб собрался в складки, как у шарпея, мужчина мучительно соображал.
— Телеведущие? — с надеждой подсказала она.
— Да нет… Подождите… Блин, вот память стала… Мужики переодетые… Трансплантанты… Сталактиты…
— Трансвеститы. — У Оли упало сердце.
Ей вдруг захотелось забраться в канализационный люк и отсидеться в его смрадной темноте до самой ночи. А потом прокрасться домой малолюдными переулками, стыдливо занавешивая глаза накладными — черт бы их побрал — ресницами.
Она еще немного побродила по ГУМу. Поглазела на вечерние платья, выставленные в витрине «Галери Лафайет». Владке бы такое платье пошло. Ей, как и маме, нравится все блестящее, мило-вульгарное, цыгански-вычурное.
В кафе на третьем этаже она съела слоеный пирожок с вишневым вареньем. Оле показалось, что продавщица взглянула на нее укоризненно. Туша, пожирающая слоеное тесто, — наверное, зрелище это почти далианское.
«Ну и плевать, — подумала Ольга, — по-моему, жирная тетка, объедающаяся плюшками, — это намного эстетичнее анорексичной спички, которая отправляет два пальца в рот каждый раз после того, как съедает что-нибудь калорийнее морковки!»
— Девушка, не подскажете, который час?
Она улыбнулась и с готовностью задрала рукав. К ней обращался молодой брюнет с сахарной улыбкой. У него был вид провинциала, который жестко поставил перед собой цель скрыть от окружающих свое немосковское происхождение, но пока не очень в этом преуспел.
