Лен разговаривал с ней, задавал вопросы, пытаясь расшевелить ее. Она пила лимонад маленькими глотками, отвечала кратко и нерешительно. Она явно боялась завраться и опасалась Питера. Однако, когда Лен спросил, чем она занимается, она ответила правду.
— Я работаю в фирме электрических зубных щеток, — сказала она и трогательно, очень правдоподобно покраснела. Я поперхнулась.
— Прошу прощения, — сказала я. — Мне надо выйти на террасу подышать.
На самом деле мне надо было решить, что делать. Я не могла позволить ей окрутить Лена — это было бы нечестно по отношению к нему. Эйнсли, должно быть, почувствовала мои сомнения и наградила меня предостерегающим взглядом.
Выйдя на террасу перед баром, я положила локти на парапет, достававший мне почти до ключиц, и поглядела на город. Внизу бежал поток огней; достигнув черной кляксы — то есть парка, — поток раздваивался и огибал кляксу справа и слева; другой поток огней пересекал его и уходил в темноту. Что мне делать? Да и мое ли это дело? Вмешавшись, я нарушу неписаный кодекс, и Эйнсли как-нибудь мне отомстит, как-нибудь доберется до Питера. В таких делах она мастерица.
Далеко на горизонте, на востоке, вспыхнула зарница. Приближалась гроза.
— Прекрасно, — сказала я вслух. — Гроза очистит воздух.
Если я не собираюсь предпринять решительных действий, надо взять себя в руки, чтобы случайно не ляпнуть чего-нибудь. Я прошлась взад и вперед по террасе, готовясь к возвращению в бар и с некоторым удивлением обнаружив, что слегка пошатываюсь.
Подойдя к столу, я увидела против моего стула полный бокал: официант принес новый заказ. Питер был занят разговором с Леном и едва заметил мое возвращение. Эйнсли молчала, потупясь и играя с кубиком льда в стакане лимонада. Я оглядела ее и решила, что это последнее достижение Эйнсли по части метаморфоз напоминает большую витринную рождественскую куклу с гладкой, как резина, моющейся кожей, со стеклянными глазами и блестящими волосами. В бело-розовом платье.
Я настроилась послушать Питера; голос его шел словно издалека и рассказывал какую-то историю — кажется, про охоту. Я знала, что Питер раньше любил охотиться, особенно со своими старыми друзьями, но он почти ничего не рассказывал мне об этом, лишь сказал однажды, что они убивали только ворон, сурков и других мелких вредителей.
— Я выстрелил в ближайшего — бах! Попал с первого раза, прямо в сердце. Остальные разбежались. Я его подобрал, и Тригер говорит: «Знаешь, как их разделывают? Разрезают брюхо, встряхивают как следует, и все кишки сами вываливаются». Я выхватил нож, хороший нож, немецкой стали, и рассек ей брюхо — это была самка — потом взял ее за ноги и тряхнул хорошенько, вроде как хлыст, а из нее как полетит вся эта гадость! Кишки, кровь — черт знает что, во все стороны! Меня с головы до ног обрызгало, на каждом дереве кроличьи кишки висят, ветки политы кровью сверху донизу…
Он засмеялся. Лен осклабился. У Питера был совсем чужой голос — голос, которого я не узнавала. «Воздерживайтесь!» — мелькнуло у меня: это память предупреждала, что алкоголь может помешать мне правильно относиться к Питеру.
— Ну и смеху было! К счастью, у нас с Тригером были с собой фотоаппараты, и мы сделали пару неплохих снимков всего этого кошмара. Кстати, я хотел тебя спросить, ты, наверное, сталкивался по работе с фотокамерами разных марок… — и они принялись обсуждать японские объективы.
Мне казалось, что Питер говорит все громче и быстрее; за его речью невозможно было уследить, и я перестала слушать и мысленно представила себе эту сцену в лесу. Я видела ее, как слайд на экране: краски светились необычайно ярко — голубое небо, коричневая земля, красное на зеленом. Питер в клетчатой рубашке и с ружьем на плече стоял спиной ко мне. Вокруг него толпились друзья — друзья, которых я никогда не видела; забрызганные кровью, смеющиеся лица были ярко освещены лучами солнца, падавшими сквозь листву неизвестных мне деревьев, залитых кровью. Крольчиху я не видела.
Я склонилась над черным столом, опершись о него локтями. Мне хотелось, чтобы Питер обернулся ко мне, хотелось услышать его обычный голос; но Питер на меня не глядел. Я стала рассматривать отражения Питера, Лена и Эйнсли на полированной поверхности стола; они скользили по черному лаку, словно плавали в воде. Подбородки подавляли все прочие черты лица; глаз Питера и Лена вообще не было видно, отражались только глаза Эйнсли, смотревшей в свой лимонад. Через некоторое время я с удивлением заметила, что на столе возле моей руки появилась небольшая лужица. Я потрогала ее пальцем и немного размазала по столу и только после этого с ужасом поняла, что это слеза. Я плакала! Что-то во мне закружилось, панически заметалось — словно проглоченный случайно головастик. Я была на грани скандала и истерики, но никак не могла себе это позволить.
Я поднялась, прошла через бар, осторожно обходя, другие столы, и, стараясь не привлекать к себе внимания, вошла в дамскую уборную. Убедившись, что, кроме меня, там никого нет (я не могла плакать при свидетелях), я заперлась в розовой кабинке и несколько минут рыдала. Я не понимала, почему плачу и что со мной происходит; прежде ничего такого со мной не случалось, и мне казалось, что все это просто нелепо. «Возьми себя в руки, — шептала я. — Не дури». В кабинке висел ролик туалетной бумаги; беспомощный, беленький, мохнатый, он смотрел на меня и молча ждал, чтобы я перестала плакать. Я оторвала клочок бумаги и высморкалась.
Появились чьи-то туфли. Я внимательно осмотрела их через щель под дверью моей кельи и решила, что это туфли Эйнсли.
— Мэриан, — позвала она. — Что с тобой?
— Ничего. — Я вытерла глаза и вышла. — Ну как? — спросила я как можно спокойнее. — Прицелилась?
— Пока нет, — бесстрастно ответила она. — Мне еще надо присмотреться к нему. Ты, конечно, ему ничего не скажешь?
— Вероятно, не скажу, — призналась я. — Хотя это, по-моему, нечестно. Все равно что ловить птиц на клей или приманивать рыбу светом и бить ее острогой.
— Я не собираюсь его бить! — возразила Эйнсли. — Ему совсем не будет больно. — Она сняла свой розовый бант и причесалась. — А что с тобой случилось? Я видела, как ты расплакалась.
— Ничего, — сказала я. — Ты знаешь, что я плохо переношу спиртное. И потом, сегодня слишком влажно для меня.
Теперь я уже вполне владела собой. Мы вернулись за стол. Питер не умолкая рассуждал о разных методах автопортретирования: при помощи зеркала, при помощи автоспуска, который позволяет нажать затвор, а потом отбежать и принять нужную позу, и при помощи дистанционного управления — электрического или светового. Лен изредка прерывал его, сообщая разные сведения о способах фокусировки; через несколько минут после моего возвращения он на секунду замолчал и посмотрел на меня как-то странно — как будто с разочарованием; потом снова заговорил о том же.
Что он хотел этим взглядом сказать? Я посмотрела сначала на Лена, потом на Питера, и он улыбнулся мне, не прерывая фразы, — ласково, но как-то отчужденно; тогда я, кажется, поняла. Питер использовал меня в качестве декорации, безмолвной, но добротной декорации, этакого картонного силуэта. Он не забыл обо мне, как мне, вероятно, показалось (может быть, из-за этого я и сбежала в туалет?); нет, он искал во мне поддержку! А Лен решил, что я нарочно держусь в тени, и, значит, у меня серьезные намерения. Потому Лен и посмотрел на меня с разочарованием: он не одобрял браки, особенно если женщина нравилась ему. Но он не понял моего состояния и сделал неправильные выводы.
