— Мне не хотелось прерывать вашу беседу, — сказала я.
К этому времени я уже поняла, какое чувство мной владеет: ярость.
В моем голосе, должно быть, прозвучала такая злоба, что с Питера разом слетел весь его веселый хмель. Он отступил на шаг и смерил меня ледяным взглядом, а потом взял за локоть, словно задерживал за неправильный переход улицы, и, обернувшись к Лену, сказал:
— Пожалуй, нам действительно пора. Было очень славно. Надеюсь, мы скоро опять увидимся. Я обязательно должен показать тебе мой треножник — интересно, что ты о нем скажешь.
На другом конце комнаты Эйнсли освободилась от опутавших ее бархатных подушек и встала.
Я выдернула руку и холодно заявила:
— Никуда я с тобой не поеду. Я пойду домой пешком, — и выскочила за дверь.
— Да делай что хочешь! — сказал Питер, однако тотчас пошел за мной, бросив Эйнсли на произвол судьбы. Сбегая вниз по узкой лестнице, я слышала, как Лен сказал: «Может, останешься, Эйнсли, выпьешь еще кока-колы? Я тебя потом доставлю домой. Пусть эти влюбленные сами улаживают свои дела», а Эйнсли ответила ему с тревогой в голосе: «Нет, нет, лучше не надо…
На улице мне стало гораздо легче; я чувствовала, что преодолела преграду и вырвалась — только не знала, откуда и куда. Не знала даже, что побудило меня к этим странным поступкам; но по крайней мере я начала совершать поступки. Какое-то решение созрело, что-то свершилось. После этих сцен, после этой явной демонстрации, которая вдруг показалась мне постыдной, примирения быть не может; впрочем, теперь, отрекшись от Питера, я уже не питала к нему злобы. Я поняла одну нелепую вещь: ведь между мной и Питером все было так мило! Мы никогда прежде не ссорились. Для ссор у нас просто не было причин.
Я оглянулась; Питера не было видно. Я шла по пустынным кварталам, мимо старых домов, в сторону ближайшей большой улицы, где можно было сесть в автобус. В такое время (а который сейчас, собственно, час?) автобуса, конечно, придется долго ждать. Мне стало не по себе: ветер дул сильнее, стало холодно, молнии, казалось, сверкали все ближе и ближе. Уже слышались раскаты грома. На мне было только легкое летнее платье, я даже не знала, достаточно ли у меня денег, чтобы взять такси; остановившись и пересчитав деньги, я поняла, что на такси не хватит.
Уже минут десять я шла к северу мимо запертых, освещенных ледяным светом магазинов, когда метрах в ста передо мной к тротуару подъехала машина Питера. Питер вышел на пустую улицу и встал, поджидая меня. Я продолжала идти, не замедляя шага и не сворачивая. Бежать ведь теперь не было причины. Нас больше ничто не связывало. Я поравнялась с Питером, и он шагнул ко мне.
— Надеюсь, ты разрешишь мне отвезти тебя домой? — сказал он с непроницаемой учтивостью. — Я бы не хотел, чтобы ты промокла под дождем.
Не успел он договорить, как первые тяжелые капли дождя упали на тротуар. Я колебалась, не зная, как отнестись к словам Питера. Какие у него мотивы? Может, им движет сейчас тот автоматический рефлекс, который заставляет его открывать передо мной двери? Что-то почти инстинктивное? В таком случае я могу себе позволить принять от него эту услугу. А может быть, если я сяду к нему в машину, это что-то изменит? Я внимательно посмотрела на Питера; было видно, что он сильно выпил, но было также видно, что он вполне владеет собой. Глаза у него неестественно блестели, но стоял он прямо и не шатался.
— Вообще-то, — сказала я с сомнением, — я бы охотнее пошла пешком. Но все равно спасибо.
— Брось, Мэриан, не будь ребенком, — сказал он резким тоном и взял меня под руку.
Я не сопротивлялась, и он подвел меня к машине и усадил на переднее сиденье. По-моему, я сделала это достаточно неохотно; на самом-то деле мне не хотелось мокнуть под дождем.
Он сел в машину, захлопнул дверь и завел мотор.
— Может быть, теперь ты объяснишь мне, для чего ты вытворяла все эти глупости? — сказал он сердито.
Мы завернули за угол, и порыв ветра швырнул дождь на ветровое стекло. Как говорила одна из моих двоюродных бабушек, погода рассердилась не на шутку.
— Я могла и пешком дойти, — сказала я, не отвечая на его вопрос. Зная, что мои поступки вовсе не так глупы, я прекрасно понимала также, что посторонний наблюдатель счел бы их довольно глупыми. Мне не хотелось обсуждать их, такое обсуждение лишь завело бы нас в тупик. Я сидела выпрямившись и уставившись в окно, за которым почти ничего не было видно.
— Не понимаю, зачем тебе понадобилось портить такой прекрасный вечер, — сказал он, игнорируя мои слова. Ударил гром.
— По-моему, я тебе ничего не испортила, — ответила я. — Ты прекрасно провел время.
— Ах, вот в чем дело! Мы, значит, плохо тебя развлекали. Наш разговор тебе наскучил, мы уделяли тебе недостаточно внимания. Что ж, в следующий раз мы позаботимся о том, чтобы тебе не приходилось страдать в нашем обществе.
Это было несправедливо. В конце концов, Лен — мой друг.
— Между прочим, Лен не твой друг, а мой, — сказала я. Голос у меня начинал дрожать. — Мне, может быть, тоже хотелось с ним поговорить. Тем более что он только что вернулся из Англии. — Говоря все это, я прекрасно понимала, что Лен тут совершенно ни при чем.
— Эйнсли вела себя прилично, и ты могла бы взять с нее пример. Но нет! — сказал он яростно. — Тебя не устраивает роль женщины.
Комплимент Эйнсли я восприняла как злобный выпад — и взорвалась.
— Чушь собачья! — крикнула я. — При чем тут роль женщины? Ты вел себя попросту грубо!
Я знала, что, обвиняя Питера в нарушении правил хорошего тона, я наношу ему удар под ложечку. Для него это все равно что увидеть свое лицо на рекламе средства от пота.
Он быстро посмотрел на меня, и глаза его сузились, словно он целился; потом он скрипнул зубами и яростно прибавил газ. Дождь к этому времени лил уже сплошной стеной, а мостовая перед нами, когда нам удавалось ее увидеть, походила на поверхность быстрой реки. В момент моего выпада мы как раз спускались с холма, и, когда Питер резко нажал на педаль газа, машину занесло, она дважды развернулась, потом заскользила боком, влетела на чей-то газон, страшно ударилась и остановилась. Раздался громкий треск.
— Сумасшедший! — завопила я, отталкиваясь от передней панели, к которой прижал меня удар, и соображая, что я все еще жива. — Ты нас всех убьешь!
Я, видимо, считала себя за двоих.
Питер опустил стекло и высунулся наружу. Потом принялся смеяться.
— Я им немного постриг кусты, — сказал он. Он нажал на газ. Сначала колеса вращались без всякого толку, разбрасывая землю и образуя на газоне (как я увидела позже) глубокие рытвины; затем мы с воем перевалили через поребрик и вернулись на дорогу.
Я дрожала от страха, холода и злости.
— Сперва ты меня затащил в машину, — сказала я, стуча зубами, — и наорал на меня, потому что чувствовал себя виноватым, а теперь пытаешься меня убить!
