Все эти годы я таскала свою мать на шее, как гниющую тушку альбатроса на веревке. Она часто снилась мне, моя грозная, равнодушная трехголовая мать. Сидела у трюмо, изредка плакала. Но никогда не улыбалась и не смеялась.
В самом худшем из снов я не видела ее вообще. Я то ли стояла перед дверью, то ли пряталась за ней, непонятно. Дверь была белая, как в ванной или, может быть, в чулане. Меня заперли не то внутри, не то снаружи; по другую сторону слышались голоса, иногда много, иногда только два. Они говорили обо мне, обсуждали меня, и, вслушиваясь, я начинала понимать, что со мной вот-вот должно случиться что-то ужасное. Я была абсолютно беспомощна, ничего не могла сделать и во сне забивалась в самый дальний уголок каморки. Я хваталась руками за стены и упиралась пятками в пол: им меня отсюда не вытащить. Тут слышались шаги: кто-то поднимался по лестнице, проходил через холл…
Артур расталкивал меня.
— Что такое? — спрашивала я.
— Ты храпела.
Храпела? Какой стыд. Одно дело — кричать во сне, но храпеть… «Мне снился кошмар», — объясняла я. Но Артур не понимал, с какой стати мне должны сниться кошмары. Ведь у меня все в порядке. Нормальная девушка, куча достоинств, умная, красивая— неужели нельзя воспользоваться этим и чего-то добиться в жизни? Надо всегда идти на шаг впереди других, советовал Артур.
Он не понимал одной простой вещи: есть только два сорта людей — худые и толстые, и поэтому в зеркале я вижу совсем не то, что он. Вокруг меня фантомной луной вечно витал ореол моего бывшего тела, будто на мое отражение был наложен образ летающего слоненка Дамбо. Я стремилась забыть прошлое, но оно отказывалось забывать меня; дожидалось, пока я засну, и припирало меня к стенке.
21
Анализируя, понимаю, что наш брак был счастливее большинства других. Я даже чуточку гордилась этим. По-моему, женщины очень часто совершают одну принципиально важную ошибку: ждут от своих мужей понимания. Тратят уйму драгоценного времени на объяснение собственных чувств, тащат на блюде свои эмоции и реакции, недостатки и потребности, и любовь, и гнев, и обиды. Как будто от разговоров может быть прок. Друзья Артура женились в основном именно на таких особах, и, как я знаю, последние считали меня безропотной плаксивой дурой. Их самих бросало из кризиса в кризис — непременно с толкованиями и комментариями, — они держались на нервах, сигаретах, на зубодробительной откровенности и том, что их мужья называли нытьем. Со мной ничего такого не бывало, и приятели Артура немного ему завидовали и поверяли мне на кухне свои страдания. Их терзали и загоняли в угол, при этом их жены были полны той железобетонной уверенности в собственной правоте, которая всегда заставляла меня вспоминать о матери.
Мне же вовсе не хотелось, чтобы Артур меня понимал — наоборот, я много делала для того, чтобы этого не произошло. Конечно, периодически меня посещало желание все о себе рассказать, но я решительно с ним боролась. То, как я вела себя в детстве, моя тогдашняя суть могли навсегда отвратить спартанца Артура — как если бы он заказал в ресторане стейк, а получил неразделанную коровью тушу. Думаю, втайне он это подозревал; по крайней мере, явно пугался моих немногочисленных откровений.
Другие жены, как и я, лелеяли свои тайные фантазии — мало отличавшиеся от моих, если не считать костюмов, — и притом ждали от мужей соответствия. Разумеется, это выражалось иначе, в других терминах, но по тому, чего хотели эти женщины, мне все было ясно. Им требовалось, чтобы их мужчины имели твердый хищный рот и были сильными, чувственными, страстными, неотразимыми, но одновременно почтительно-нежными; они мечтали о таинственном незнакомце в плаще, который выкрадет их с балкона, и тут же — о глубоком взаимопонимании и полной открытости. (У Скарлет Пимпернел нет времени на откровения, говорила я им про себя.) Но бедняжкам хотелось многократного оргазма и чтобы земля уходила из-под ног — а также чтобы им помогали мыть посуду.
Я считала, что наш брак устроен намного лучше. Есть два вида любви, полагала я, и для одного из них Артур подходит идеально, так можно ли требовать от него чего-то еще? Всего сразу — от одного человека? Я давно перестала ждать, что Артур вдруг возьмет и превратится в пугающе-порочного незнакомца в плаще. С какой стати: ведь я живу с ним. Таинственные фигуры в плащах не разбрасывают по полу носки, не суют пальцы в уши и не полощут по утрам горло, опасаясь инфекции. Поэтому Артура я держала в нашей квартире, а порочных незнакомцев — в замках и особняках, где им и надлежит находиться. Я считала такой подход очень взрослым; он позволял мне быть значительно спокойнее жен Артуровых друзей. Впрочем, у меня перед ними была фора: в области фантазий я профессионал, а они — обыкновенные дилетантки.
И все-таки со временем я начала ощущать, что мне чего-то недостает. Может, души, гадала я; сколько мне еще плыть по течению с невнятной песнью на устах, будто Русалочка Андерсена? Чтобы обрести душу, нужно страдать, приносить жертвы… или это не ради души, а ради ног? Я не помнила. Русалочка стала танцовщицей, но лишилась языка. А еще была Мойра Ширер из «Красных башмачков». Ни та, ни другая не сумела угодить прекрасному принцу; к тому же обе умерли. В сравнении с ними я просто счастливица. Их ошибка в том, что они обнародовали свои чувства; я же танцую за плотно закрытыми дверями. Так безопаснее, но…
Да, у меня были две жизни, но временами я четко осознавала, что ни одну нельзя назвать реальной. С Артуром я только играла в домашний очаг, не трудясь над его созданием по-настоящему, а «Костюмированная готика» существовала лишь на бумаге. Бумажные замки, бумажные костюмы, бумажные герои — по сути, неподвижные и безжизненные; они приносили не больше радости, чем те пустоглазые куклы, которых я одевала и раздевала в детстве. Я приобрела репутацию рассеянной женщины; друзья Ар-тура находили, что это очаровательно. Вскоре от меня стали ждать всяких штучек, и я включила их в свой репертуар.
— Ты слишком много извиняешься, — сказала как-то одна из непримиримых жен. Я задумалась, Действительно, извиняюсь, и часто. Но почему? От чего я хочу освободиться? В школе, если у тебя были месячные или болел живот, разрешалось не играть в бейсбол, а я всегда предпочитала оставаться за боковой линией. Теперь мне хотелось быть замеченной, но я все равно боялась. Если соединить обе мои жизни (уран и плутоний, которые безобидны на первый взгляд, но заряжены смертоносной энергией), произойдет взрыв. Ноя медлила и плыла по течению.
Это случилось в сентябре. Артур пребывал в упадке. Он только что закончил рассылать письма с отречениями от соратников по движению за образовательные реформы — последнему на тот момент из дел его жизни. Я начала новую книгу под рабочим названием «Любовь во искупление». Артур все время слонялся по квартире, и мне было очень трудно закрывать глаза и переноситься в мир теней. Кроме того, извечная череда побегов, преследований, изнасилований и убийств не увлекала меня, как прежде. Нужно было что-то новое, какой-то хитрый поворот: конкуренция росла, на костюмированную готику смотрели уже не просто как на макулатуру, но как на очень прибыльную макулатуру, и я опасалась, что меня скоро вытеснят. Листая труды своих соперников в магазинчике на углу — еженедельно, нервно, впопыхах, — я понимала, что последний писк моды — оккультизм. Героя в плаще больше недостаточно; теперь он должен обладать еще и магической силой. И я отправилась в центральную справочную библиотеку читать про XVII столетие. Мне был нужен таинственный ритуал, церемония, нечто страшное, но красивое…
