К вечеру, когда я приехал в больницу в Потии, Хелена уже сидела возле кровати и держала Джулиана — у того явно прибавилось сил — за руку. Девушка, вероятно, решила, будто Джулиана спасли благодаря моей блестящей сообразительности, и я не стал говорить о том, что из-за недостатка у меня воображения юноша едва не погиб.
Я попросил разрешения переговорить с Джулианом наедине, и Хелена, прежде чем покинуть нас, схватила мою руку и поцеловала ее.
Рассказ Джулиана совпадал с тем, как я представлял себе развитие событий.
По пути в больницу после стычки в баре они с Францем снова сцепились.
— Я солгал, — признался Джулиан, — сказал, что поговорил с Хеленой, открылся ей и что она меня простила и сказала, будто любит меня. И ему лучше отступиться и побыстрее забыть ее. Да, это была ложь, но я-то все равно собирался потом позвонить Хелене и не сомневался, что все будет так, как я сказал. Но Франц закричал, что все это вранье, съехал на обочину, открыл бардачок и вытащил пистолет, который купил в Потии.
— Вы его видели таким прежде?
— Я видел, как он злится, и мы, бывало, дрались, но таким… таким безумным я его еще не видел. — В глазах у Джулиана блеснули слезы. — И все равно я его не виню. Я влюбился в эту девушку, потому что он рассказывал мне о ней, показывал фотографии, восхищался и превозносил ее. А я ее похитил. Иначе и не скажешь. Я предал и его, и ее. Я бы поступил так же, как он. Хотя нет — я бы выстрелил и убил. А он заставил меня доехать до Хоры, где высадил, ткнул в спину пистолетом и довел до Палеохоры. Он, наверное, еще раньше приметил этот погреб и теперь приковал меня наручниками — их он тоже в Потии купил.
— А потом бросил вас там, обрекая на смерть?
— Он сказал, что я буду там сидеть, пока не сгнию, и ушел. Меня, разумеется, охватил ужас, но в тот момент я больше боялся не за себя, а за Хелену. Потому что он всегда возвращался.
— Как это?
— В детстве, когда мы дрались, он всегда оказывался чуточку сильнее меня. И иногда он запирал меня где-нибудь. В комнате, в шкафу. Однажды запер в сундуке. Сказал, что там я и умру. Но он всегда возвращался. Франц ужасно сожалел об этом, хотя, конечно, виду не показывал. Я не сомневался, что на этот раз все будет так же. А два или три дня назад… Я вдруг проснулся и… — Джулиан посмотрел на меня. — Знаете, я не верю во всякое сверхъестественное, но если вспомнить, что мы с Францем пережили… Интересно, хотя бы лет через сто люди изучат дар телепатии, которым обладают близнецы? Как бы то ни было, я точно знал: с Францем что-то случилось. Шли часы, дни, он не появлялся, и я и впрямь поверил, что умру там. Вы спасли меня, господин Балли. Я теперь ваш вечный должник.
Джулиан выпростал из-под одеяла руку и взял мою. На ладонь мне лег камень, который я дал ему в погребе.
— На тот случай, если вам тоже станет больно, — проговорил Джулиан.
В больничном коридоре меня остановила Хелена. Она пригласила меня на ужин в свой ресторан, но я, поблагодарив, сказал, что мне надо успеть на последний вечерний рейс с Коса.
До парома оставалось еще два часа, и мы с Кристиной отправились в Массури за одеждой Джулиана.
Стоя возле полицейской машины, я любовался солнцем, опускающимся за Телендос. Кристина ушла в дом. Ко мне подошла какая-то старушка в цветастом платье и с пакетами в руках.
— Говорят, вы одного из близнецов нашли, — сказала она, — доброго.
— Доброго?
— Я тут, — кивнула она на дом, — каждое утро прибираюсь и постельное белье меняю. В девять. К этому времени почти все уже на скалы уходят. Но иногда близнецы еще спали, и мне приходилось их будить. Один вечно сердился, а другой улыбался, шутил и говорил, чтобы я оставила все как есть и пришла на следующий день. Добрый сказал, его Джулиан зовут. А как у другого имя, я так и не узнала.
— Франц.
— Франц… — Она задумалась.
— Это немецкое имя, — пояснил я.
— Вообще-то, я немцев не люблю. Разве что Джулиана, а больше никого из них. Они нас во время войны с грязью смешали и сейчас то же самое творят. Обращаются с нами так, как будто Европа им принадлежит, а мы заявились к ним в дом и за жилье не платим.
— Верно подметили, — согласился я, подумав, что подмечено верно не только про немцев, но и про нас тоже.
— Они притворяются, будто все изменилось, — усмехнулась она, — во главе страны женщину поставили, ну куда деваться. Но они были и остаются нацистами. — Она покачала головой. — Я как-то утром захожу, а на тумбочке наручники лежат. Не знаю уж, зачем этому Францу понадобились наручники, но есть в этом что-то фашистское, да. А сам он что, умер?
— Возможно, — ответил я, — скорее всего. Почти наверняка.
— Почти? — Она посмотрела на меня с неприязнью, подобной той, как когда говорила о немцах. — Разве полиция не обязана все знать?
— Обязана, — ответил я, — мы знаем, что ничего не знаем.
Женщина зашаркала дальше, а откуда-то сверху послышался смех.
Я обернулся и увидел Викторию. Положив ноги на перила и зажав в зубах сигарету, она сидела на балконе под кипарисовыми деревьями.
Я подошел ближе и остановился перед балконом.
— Что, отчитала она тебя? — рассмеялась Виктория и выпустила в ленивый вечерний воздух колечко дыма.
— Ты что, греческий понимаешь?
— Нет, но зато я неплохо владею языком тела. — Она медленно и неторопливо стряхнула пепел. — Согласен?
Я вспомнил ночь с ней. Мне тогда нескольких часов хватило, чтобы протрезветь. Все получилось замечательно. И обошлись мы друг с другом по-доброму. Чуть жестковато, но по-доброму.
— Согласен.
— Увидимся в баре?
Я покачал головой:
— Улетаю сегодня вечером в Афины.
— А в гости к тебе можно?
По ее лицу я понял, что вопрос вырвался у нее случайно. И мое замешательство она истолковала правильно. Или неправильно.
— Забудь. — Она засмеялась и глубоко затянулась. — Ты женат и в Афинах живешь с семьей и собакой. Проблемы тебе не нужны, так что я тебя от них избавлю.
Я вдруг осознал, что о моей жизни она не спрашивала, а я рассказал ей лишь о том, что имеет для меня значение, — о прошлом.
— Проблем я не особо боюсь, — произнес я, — но я старый. А тебя еще целая жизнь ждет.
Виктория расхохоталась:
— Это точно, я для тебя ценнее, чем ты для меня.
— Да, я бы остался в выигрыше, — улыбнулся я.
— Ну, тогда еще раз прощай, Никос.
— Прощай, Моник.
Лишь в машине до меня дошло, что я оговорился и назвал не то имя.
* * *
Когда я повернул ключ в двери своей квартиры, было уже за полночь.
