Он не ответил.
— Убей ты меня сейчас — и снова останешься один. Причем на душе у тебя не огнестрел в состоянии аффекта, а спланированное убийство. Ты и впрямь этого хочешь?
— Вы же не оставили мне выбора, Никос.
— Выбор есть всегда.
— Когда выбираешь только для себя, возможно. Но у меня семья. Я люблю их, они любят меня, и ради них я готов всем пожертвовать. Собственным душевным покоем. Вашей жизнью. По-вашему, это странно?
Я полетел вниз, успев заметить, как конец веревки скрылся в руке Франца. Все кончено — это я знал. Но тут обвязка опять сдавила ноги, и веревка натянулась.
— Ничего странного, — ответил я; сердце билось ровнее, худшее было позади, я больше не боялся умереть. — Как раз это я и собирался тебе предложить. Душевный покой.
— Это вряд ли.
— Разумеется, полностью ты не успокоишься — как ни крути, а ты собственного брата убил. Но от страха разоблачения я тебя избавлю, и то и дело оглядываться ты прекратишь.
Он хохотнул.
— Потому что все в итоге закончится и меня арестуют?
— Тебя не арестуют. По крайней мере, не я.
Франц Шмид подался назад. В руке он сжимал самый конец веревки, долго ли он еще сможет меня удерживать, неизвестно. Ну и ладно. Я осознавал, что жизнь моя вполне может закончиться и таким образом. И такой способ расстаться с жизнью — один из двух, на мой взгляд, приемлемых — меня устраивал.
— И почему вы меня не арестуете? — спросил Франц.
— Потому что взамен я хочу получить то же самое.
— То же самое?
— Душевный покой. И тогда я не смогу арестовать тебя — иначе отправлюсь вслед за тобой.
На руке у него выступили жилы и вены. Мышцы на шее напряглись, дыхание сделалось тяжелым. Я понял: у меня осталось несколько секунд. Несколько секунд, одна или две фразы о тех днях, которые предрешили всю мою жизнь.
* * *
— Так какие у тебя планы на лето? — спросил я Тревора и поднес к губам крышку от термоса с налитым в нее кофе.
Тревор, Моник и я сидели на камнях друг напротив друга. За нами высилась скала высотой двадцать с лишним метров, а перед нами раскинулись на холмах поля. В основном пастбища. Кое-где на них паслись коровы. В ясные, как сейчас, дни с вершины скалы виднелся дым из фабричных труб Шеффилда. Мы уже полазили, солнце опустилось довольно низко, и мы собирались лишь по-быстрому перекусить перед возвращением. Горячая крышка обжигала ободранные пальцы, да к тому же норовила выскользнуть из рук, потому что я намазал их ночным кремом от Элизабет Арден. Это чудо косметической промышленности изобрели в тридцатых, и предназначалось оно для женщин, однако я, как и сотни других скалолазов, выяснил, что оно восстанавливает кожу намного лучше специализированных средств.
— Не знаю, — ответил Тревор.
Сегодня он был неразговорчив. Впрочем, как и Моник. И по пути из Оксфорда, и на скалах говорил в основном я — человек с разбитым сердцем. Я шутил. Подбадривал. Естественно, я видел, как они переглядываются, и читал в их глазах немой вопрос: кто расскажет ему, ты или я? Однако я старался не давать им повода. В машине я заполнял неловкое молчание пустой болтовней, которая звучала бы истерично, если бы я болтал не о скалолазании, потому что любые разговоры о скалолазании и так звучали истерично. Вылазку мы планировали лишь на день, потому что оставшееся от выходных время Моник нужно было готовиться к выпускному экзамену, так что, возможно, сказать мне правду они собирались по возвращении — иначе им пришлось бы, уже растоптав меня, несколько часов провести со мной в машине. С другой стороны, им наверняка не терпелось побыстрее избавиться от этого груза, покаяться, поклясться, что этого больше никогда не произойдет, стать свидетелями моего разочарования, может, даже моих слез. А после добиться от меня прощения, щедрых заверений в том, что да, давайте сделаем вид, будто ничего не случилось, и будем жить, как прежде. Может, мы сблизимся еще сильнее, осознав, что едва не потеряли самое ценное — друг друга. Сегодня мы лазили по трэдам, когда точки страховки организовываешь сам там, где скала позволяет. Рискуешь, разумеется, сильнее, чем когда двигаешься по уже пробитым точкам страховки: если ты сам сунул в какую-нибудь трещину крюк, велика вероятность, что, падая, ты этот крюк выдернешь. Однако, как ни странно, я, несмотря на переживания, полазал в тот день неплохо. И чем сложнее было выставить надежную страховку, тем спокойнее делалось у меня на душе. А вот Тревор и Моник подкачали, особенно Тревор — он почему-то начал выставлять точки страховки на каждом шагу, причем даже на простых маршрутах, отчего двигался бесконечно долго.
— Что летом будешь делать? — спросил Тревор и откусил бутерброд.
— Послужу у отца в фирме, в Афинах, — ответил я, — подзаработаю чуть-чуть и махну к Моник во Францию. Познакомлюсь наконец-то с ее родственниками.
Я улыбнулся Моник, и та ответила вымученной улыбкой. Она, похоже, обо всем забыла, хотя и трех месяцев не прошло с того дня, как мы с ней, разложив карту, выбирали маленькие винодельни и невысокие скалы и с упоением обсуждали малейшие детали нашего путешествия, словно собрались в экспедицию в Гималаи.
— Мы должны кое-что сказать тебе, — тихо проговорил Тревор, опустив глаза.
Я похолодел, а в груди у меня ухнуло.
— Я тоже собираюсь летом во Францию, — жуя, признался Тревор.
Что за бред он несет? Разве они не хотят рассказать мне обо всем? О том, как они оступились, о том, как моя отстраненность заставила Моник чувствовать себя одинокой и покинутой, о том, как Тревор в минуту слабости не удержался, — оправдания так себе, конечно, но я ждал их раскаяния, обещания, что подобное больше не повторится. Значит, напрасно ждал? Тревор поедет во Францию… Неужели они вдвоем решили проехаться по тому маршруту, который придумали мы с Моник?
Я посмотрел на Моник, но она тоже уставилась в землю. И тут меня осенила догадка. Я понял, что был слеп. Но слепотой своей я обязан им — они выкололи мне глаза. Меня захлестнула чернота, мучительная и всепоглощающая. Остановить ее я был не в силах, и желудок мой словно вывернулся наизнанку, наполняя нутро смердящей желто-зеленой блевотиной, которая никак не могла найти выхода: рот, нос, уши и глаза мои были зашиты. Поэтому блевотина ударила в голову, вытеснила оттуда мысли и грозила того и гляди разорвать череп.
Тревор собрался с силами. Готовился пройти «ключ». Он вдохнул поглубже, его широкие плечи и спина распрямились. Белая спина, та самая, которую я видел тогда через окно. Тревор открыл рот.
— А знаете что? — опередил я его. — Я бы перед отъездом еще один маршрут прошел.
Тревор и Моник растерянно переглянулись.
— Я… — начала Моник.
— Это совсем быстро, — заверил я ее, — я хочу «Исход».
— Да зачем? — удивилась Моник. — Ты же его сегодня уже проходил.
