— Но сейчас я хочу пройти его фри-соло, — заявил я.
Они молча уставились на меня, и в повисшей тишине я разбирал даже разговор между скалолазом и страхующим в ста метрах от нас. Я опять обул скальники.
— Хорош прикалываться, — вымученно засмеялся Тревор.
По глазам Моник было ясно, что она поняла: я не прикалываюсь.
Я вытер жирные от крема руки о штаны, встал и подошел к скале. Маршрут под названием «Исход» мы знали наизусть. С веревкой мы его тысячи раз проходили. До «ключа» — самой сложной точки маршрута — идти просто, но в конце требуется на миг забыть о равновесии и ухватиться за небольшой скошенный уступ. В этот момент тебя держит только уступ. А чтобы камень не скользил, перед тем как схватиться за него, скалолазы суют руки в мешочек с мелом, поэтому даже с земли видно, что уступ белый.
Если тебе удалось ухватиться за уступ и повиснуть на нем, остается только уцепиться правой рукой за хват побольше, встать на «полочку» и пройти последние несложные метры. А добравшись до вершины, спуститься можешь уже без веревки с другой стороны скалы.
— Никос… — начала было Моник, но я уже карабкался вверх.
За десять секунд я успел подняться на порядочную высоту. Другие скалолазы затихли, заметив, что я лезу фри-соло, то есть без веревки и без страховки. Я слышал, как кто-то внизу тихо выругался. Но я, не обращая на них внимания, прошел мимо точки, где еще возможно было развернуться и спуститься. Потому что ощущение было волшебное. Камни. Смерть. Это лучше, чем вся выпивка в мире, это стерло у меня из памяти все остальное, и впервые с того дня, когда я увидел, как трахаются Тревор и Моник, я избавился от боли. Я поднялся на такую высоту, что если бы я ошибся, оступился или обессилел, если бы какой-нибудь «рог» сломался, то я не просто упал бы — я бы разбился насмерть. Я слышал, что солоисты приучают себя не думать о смерти, потому что если будешь о ней думать, то мышцы напрягутся, доступ кислорода перекроется, уровень молочной кислоты подскочит — и ты упадешь. Чем больше я думал о смерти, тем проще мне было лезть.
Я добрался до «ключа». Теперь мне предстояло упасть влево, но тут же ухватиться левой рукой за уступ. Я замер — не замешкался, а просто хотел насладиться этим мигом. Насладиться их страхом.
Стоя на большом пальце левой ноги, правую я свесил, чтобы получился противовес, а сам отклонился влево. Моник вскрикнула, и я, упиваясь сладостным ощущением, потерял равновесие, потерял контроль над собственным телом. Я выбросил в сторону левую руку, ухватился за уступ и стиснул пальцы. Падение остановилось, так толком и не начавшись. Правой рукой я взялся за большой, удобный хват и встал на «полочку». Я был в безопасности. Удивительно, но меня кольнуло разочарование. Двое незнакомых скалолазов, пожилые англичане, подошли к Моник и Тревору, и сейчас, видя, что опасность миновала и я не упаду, они принялись громко возмущаться. Как обычно, мол, что фри-соло надо запретить, что скалолазы должны управлять риском, а не бросать вызов смерти, что такие, как я, подают дурной пример молодым скалолазам. Я слышал, как Моник защищает меня, — простите, конечно, но никаких молодых скалолазов поблизости нет. Тревор молчал.
Чтобы немного отдохнуть перед последними метрами и избавить мышцы от молочной кислоты, я прибег к распространенной среди скалолазов технике: придерживаясь попеременно то правой рукой, то левой, я прижимался к скале сперва правым бедром, а потом левым. Прижавшись к скале левым бедром, я почувствовал, как в ногу что-то уперлось. Тюбик с кремом — он по-прежнему лежал в кармане.
Позже я неоднократно пытался восстановить ход своих мыслей, копался в собственном мозгу, но безуспешно. Остается сделать вывод, что мы лишь в малой степени способны вспомнить, о чем когда-то думали. Мысли похожи на сны, они ускользают, а умозаключения о том, что именно мы подумали, делаются на основании наших поступков, только и всего.
А как я поступил тогда, в пятницу вечером, в Скалистом краю, мне отлично запомнилось. Упершись ногами в «полочку» и придерживаясь правой рукой за скалу, я запустил левую руку в карман штанов. Я стоял, повернувшись к скале левым боком, ни кармана, ни руки снизу было не видно. Впрочем, там, внизу, горячо обсуждали солоистов-самоубийц и на меня внимания не обращали. Не вынимая тюбика из кармана, я открутил крышечку, надавил на тюбик и двумя пальцами поймал плюху жирного вязкого крема. Правой рукой я все еще придерживался за скалу, а левой дотянулся до уступа-«ключа», сделав вид, будто просто переступаю с ноги на ногу, и размазал по уступу крем. Со стороны крем был неотличим от белого мела, которым скалолазы испачкали уступ. Я вытер руку о штаны с внутренней стороны бедра, зная, что, если стоять, не расставляя ноги, пятен никто не заметит. А затем я быстро преодолел метры, отделявшие меня от вершины.
Когда я спустился вниз, обошел скалу и вернулся к Тревору и Моник, двое пожилых скалолазов уже ушли — я видел, как они шагали по тропинке через поле. С запада наползали тучи.
— Придурок, — прошипела Моник.
Она подхватила рюкзак и готова была уходить.
— Я тебя тоже люблю. — Я разулся. — Твоя очередь, Тревор.
Он недоверчиво уставился на меня.
В художественной литературе не последняя роль отводится взгляду. Этот прием позволяет писателю сделать повествование более красочным и порой достичь большей убедительности. Однако, как уже сказано, я не знаток жестов и мимики и настроение угадываю вовсе не лучше других, поэтому умозаключение я делаю, лишь опираясь на его поступки. Тревор знал. Тревор знал, что мне все известно. И решил таким образом понести наказание: бросить вызов смерти так же, как и я. Так он давал понять, что уважает меня и надеется на мое прощение.
— Оттого что ты заставишь его повторить твою тупую выходку, она менее тупой не станет! — шипела Моник.
На глаза ей навернулись слезы. Возможно, поэтому я и не вслушивался в ее слова, а смотрел на слезы и раздумывал, меня ли она оплакивает. Нас с ней? Или это слезы раскаяния, потому что их с Тревором нравственное падение перечеркивало все ценности, которые Моник, как ей казалось, защищала? Или она плакала, потому что готовилась пронзить меня ножом, а для этого требуется больше храбрости, чем они ожидали? Впрочем, вскоре я выкинул из головы эти мысли.
А когда Моник заметила, что я не слушаю ее, а смотрю на что-то у нее за спиной, она обернулась и увидела, как Тревор карабкается по скале. Она закричала. Вот только Тревор уже прошел точку, где можно передумать и вернуться. Мимо точки, где я мог передумать.
Нет, это все неправда. Я мог бы предупредить его. Убедить его пройти «ключ» иначе. Вполне мог бы. Думал ли я об этом? Не помню. Такие мысли у меня были, но когда они появились — в тот момент или позже? На какие уловки пошла моя память, чтобы если и не избавить меня от этого бремени, то по крайней мере найти смягчающие обстоятельства? И этого я тоже не знаю. А боль — какая была бы сильнее? Та, которую причинило бы мне осознание того, что Тревор поехал летом во Францию и, возможно, проживет всю оставшуюся жизнь с Моник, или та, что стала частью меня, потому что я потерял их обоих? И не на бо́льшие ли мучения обрекла бы меня Моник, согласись она связать судьбу со мной, вынуждая меня строить свое существование на лжи и тайнах, осознавать, что весь наш брак — это блеф, порождение не взаимной любви, а общей вины, и в фундаменте его лежит могильная плита того, кого Моник любила сильнее, чем меня?
