Я успокоился, а пока мы опустошали контейнеры, вновь попытался вспомнить: что, черт побери, произошло сегодня ночью? Я знал, что событий было немало, потому что, когда проснулся, у меня было не просто похмелье — по ощущениям, я как будто два марафона пробежал. Я избил Лизу? Это я-то? Да за те тридцать лет, что мы вместе, я ее и пальцем не тронул. Когда мы проснулись, она лежала в постели спиной ко мне. Странновато как-то: она обычно на спине спит. Но бить? Я себе такого представить не мог. Теперь, когда я об этом подумал, я решил, что мы поссорились. Словно эхо, с ночи до меня донеслись жестокие, грубые слова. И одно из них снова вырвалось из моей глотки всего секунду назад. Шлюха. За эти годы я обзывал Лизу кое-какими словами, но шлюхой — никогда.
Мы вновь покатили баки во двор. Женщина с балкона ушла.
— Пошла домой начальнику звонить, — сказал я.
— Она с постели не встала, — ответил Пиюс. — Пока что.
Он оглядел фасад и кивнул — губы у него шевелились, как будто он считал про себя.
— Идем, Ивар.
Я пошел за Пиюсом к входной двери, где он рассматривал звонки.
— Третий этаж, вторая направо, — пробормотал он и нажал на нужную кнопку. Подождал, глядя на меня с мелкой ухмылкой, теперь уже не такой бесячей.
В динамике над звонком затрещал голос:
— Да?
Сорочий голос.
— Доброе утро, фру Малвик, — заговорил Пиюс; казалось, он кого-то копирует. Кого-то, кто лучше него говорит по-норвежски.
— Я Иверсен из полиции Осло. В экстренную службу только что поступил звонок от службы уборки мусора: ее сотрудники стали свидетелями акта эксгибиционизма — это был кто-то из жителей с третьего этажа. Поскольку мы патрулировали поблизости и это все же преступление, а максимальный срок наказания составляет три года, нас попросили все проверить. Мы понимаем, что на третьем этаже много народа живет, но все равно спрошу: вам об этом что-нибудь известно, фру Малвик?
Последовала долгая пауза.
— Фру Малвик?
— Нет. Нет, я ничего об этом не знаю.
— Нет? Тогда пока все, спасибо.
Когда женщина положила трубку, послышались царапающие звуки. Пиюс посмотрел на меня. Мы быстро пошли к машине, чтобы женщина не успела подойти к окну и нас увидеть. Лишь отъехав, мы засмеялись. Сам я смеялся до слез.
— Ивар, что-то случилось? — спросил уже давно отсмеявшийся Пиюс.
— Да похмелье, — сказал я и высморкался в рукав. — Эта тетка начальнику точно звонить не станет.
— Не станет, — согласился Пиюс и остановился у магазинчика «Севен-элевен», где мы обычно брали кофе и устраивали первый перекур.
— Мне одно интересно, — заговорил я, когда принес большую порцию кофе, перелил половину в бумажный стаканчик и протянул Пиюсу. — Если ты можешь копировать того, кто говорит по-норвежски лучше тебя, почему ты так постоянно не делаешь?
Пиюс подул на кофе и все равно скорчился при первом глотке.
— Потому что я всего лишь подражаю.
— Все так делают, — сказал я. — Так мы и учимся говорить.
— Верно, — сказал Пиюс. — Ну, я не знаю. Может, потому что чувствуется фальшь. Phoney
[11]. Я как бы предаю. Я латыш и выучил норвежский: таковым я и хочу казаться, а не imposter
[12]. Если я заговорю так, что ты сочтешь меня норвежцем, а я допущу мелкую ошибку в произношении или грамматике — и она меня выдаст, — осознанно или неосознанно люди решат, что их обманули, и перестанут мне доверять. Понимаешь? Проще расслабиться и говорить на новонорвежском.
Я кивнул. Так этот язык на работе называли. Новонорвежский. Общее понятие для кебаб-норшка
[13], англо-норвежского, русско-норвежского — всей той тарабарщины, на которой общаются приезжие работяги.
— А почему ты вообще в Норвегию приехал? — спросил я.
Мы уже скоро год как в одной машине катаемся, а я впервые задал этот вопрос. Хоть я и раньше спрашивал, но в этом-то и разница. Мне был нужен не стандартный ответ — про то, что здесь зарплата лучше или что на родине трудно найти работу. Это совершенно точно правда, но вряд ли вся. И значит, я впервые проявил к нему какой-то интерес.
С ответом он чуть помедлил.
— Я вступил в интимную связь с несколькими пациентами. — Задержав дыхание, он, как будто чтобы точно меня не шокировать, уточнил: — С женщинами. Они обо всем своему психологу рассказали, я воспользовался их беззащитностью.
— Нехорошо, — заметил я.
— Да уж, — сказал он. — Кто-то из них — несчастные и одинокие женщины. Как и я — у меня тогда жена умерла от рака. Намекам этих женщин я сопротивляться не мог. Мы были друг другу нужны.
— Так в чем проблема?
— Во-первых, психологам нельзя заводить романтические отношения с пациентами — независимо от семейного положения. А во-вторых, среди них были замужние женщины.
— М-да, — медленно произнес я.
Он глянул на меня.
— Кто-то насплетничал, — сказал он. — Все это всплыло, и меня уволили. Как минимум я мог найти другую работу — например, преподавать в рижском университете. Но паре мужей такой мести было недостаточно, и они заплатили каким-то сибирским парням за то, чтобы я остался прикованным к инвалидной коляске. Меня предупредила одна женщина, и не оставалось иного выхода, кроме как сбежать. Латвия — страна маленькая.
— Так ты просто бабник, который во всем винит печальную историю.
— Да, — сказал Пиюс. — Я скверная версия скверного человека — того, кто ищет оправдание собственной подлости. Ты лучше меня, Ивар.
— Чего?
— Ты себя презираешь более искренне, чем я.
Я понятия не имел, о чем он болтает, и полностью переключил внимание на кофе.
— Так с кем тебе жена изменяет? — спросил он, и я пролил кофе на приборную панель. В башке тут же подскочило давление.
— Успокойся, — сказал он. — Включай лобную долю. Она объяснит: моя задача — тебе помочь. И лучшее, что ты сможешь сделать, — рассказать. Помни, я обязан хранить врачебную тайну.
— Врачебную тайну! — сказал я и смахнул кофе с ладони.
— Как и все психологи.
— Да знаю, но ты-то, черт побери, не мой мозгоправ.
— А теперь — да, — сказал Пиюс, протягивая мне рулон бумажных полотенец — он у нас всегда между сиденьями стоит.
