Я протер от кофе руки, морду и приборную панель. Скомкал кусок полотенца и прошипел сквозь зубы:
— Ее начальник. Жутко скользкий. И мерзкий. Не человек, а говно.
— Так ты его знаешь?
— Нет.
Что, черт побери, я только что сказал? Что Лиза изменяет мне с начальником центрального склада? Правда? Мы из-за этого поругались?
— Ни разу его не видел? — спросил Пиюс.
— Нет. Или да. Или…
Я задумался. Ведь Лиза много рассказывала о Людвигсене — настолько, что у меня, наверно, возникло ощущение, будто я его видел. Новый начальник хвалил ее работу — прежний такого не делал, — и Лиза расцвела, ведь польстить ей всегда было легко. Тягу к наркотической дозе лести надо сдерживать, иначе она привыкнет к уровню, который не смогут поддерживать ни супруг, ни начальник. Но Людвигсен похвалы не жалел, и я подумал: он не обязательно хвалил сотрудников для того, чтобы их вдохновить. Лиза стала ласковее, чем когда-либо, а еще сделала новую стрижку — короткую, — сбросила пару килограммов и стала задерживаться вечером допоздна: ходила на всякие культурные события с подругами — я и не знал, что они у нее есть. У моей жены вдруг как будто появилась жизнь, из которой я оказался выключен, поэтому я и стал копаться у нее в телефоне. И нашел сообщение от этого Людвигсена. Или Стефана — так его Лиза записала.
И вот теперь я об этом Пиюсу рассказываю.
— Что там было за сообщение? — спросил Пиюс.
— «Мне НАДО снова тебя увидеть».
— Слово «надо» выделено?
— Большими буквами.
— А еще сообщения были?
— Нет.
— Нет?
— Да она же их удалила. Осталось только это, его всего сутки назад прислали.
— А ответ?
— Ничего. Или она его тоже удалила.
— Если она боялась, что кто-то увидит ответ, его сообщение она бы тоже удалила.
— Может, она ответить не успела.
— За сутки? Хм. А может быть, у нее не было причин мучиться угрызениями совести — вот она и не стала ничего удалять. Может, он к ней приставал, но она не поддалась, да и на его сообщение тоже не ответила.
— Это она тоже говорила, чертова… — Я задержал дыхание. Шлюха. Как только слово прозвучало, секрет раскрыт — и ничего ты тут, блин, не изменишь.
— Тебе страшно, — сказал Пиюс.
— Страшно?
— Может, расскажешь, что ночью было?
— Ха, да ты как будто легавый, а не психолог.
Пиюс улыбнулся:
— Тогда не рассказывай.
— Даже если бы я и хотел — я ничего не помню. Алкоголь.
— Или вытеснение. Попробуй.
Я посмотрел на часы. Мы сильно опережали расписание, а как я уже говорил, стимулов закончить работу до половины второго у нас больше не было.
Вот я и попытался. Ведь он прав: мне страшно. Из-за того что Лиза на боку лежала? Да черт его знает, но я чувствовал: что-то тут не то. Что-то надо выплеснуть — точно так же, как когда в башке подскакивает давление.
Я стал рассказывать, но быстро замолчал.
— Успокойся и начни сначала, — сказал Пиюс. — Важны все детали. Копаться в памяти — это как нитку распутывать: одна ассоциация тянет за собой другую.
Я все сделал, как он велел.
Как я уже говорил, мы с Лизой пропустили пару стаканчиков, и она сказала, что в выходные уедет. Я вспылил и предъявил ей сообщение. Я и не думал о нем заговаривать, хотел посмотреть, как дела пойдут, но башка у меня вскипела, и я крикнул, что знаю про их с Людвигсеном интрижку. Она все отрицала, но врать она почти не умеет — на нее даже смотреть было жалко. Я поднажал, и она раскололась: заплакала и призналась, что весной, когда она с коллегами ездила в Хельсинки, кое-что по пьяни случилось. По ее словам, поэтому-то она решила совсем не пить, чтобы ничего подобного уже не повторилось. И я ее спросил: разве это не штука вроде хештега «Me Too»? Вина целиком и полностью — а не лишь отчасти — лежит на Людвигсене, он же все-таки начальник. И Лиза ответила, ну да, может быть, он виноват больше — во всяком случае, по словам коллеги, наливал он ей щедро. Тут я уже разозлился; ну то есть если шеф предлагает стаканчик, ты уж не откажешься, считается, что выпить — это чуть ли не составляющая работы.
— А после?
— Он меня к себе домой пригласил.
— Куда?
— Хьельсосвайен, шестьсот двенадцать.
— Ты там была!
— Нет!
— Тогда откуда адрес знаешь?
— Он же сам сказал!
— Но запомнить номер шестьсот двенадцать… это ужасно подозрительно.
Она засмеялась — тогда я и назвал ее шлюхой, схватил ключи от машины и ушел, пока не сделал чего похуже.
— Хуже, чем сесть за руль в состоянии алкогольного опьянения? — спросил Пиюс.
— Да, хуже, — сказал я.
— Продолжай.
— Я катался — ну и да, подумывал вернуться и убить ее.
— Но не стал?
— Я… — Я поднес ко рту руку, прижав к щекам большой и указательный палец. Голос у меня дрожал, говорил я невнятно. — А этого, Пиюс, я не знаю.
Не знаю, называл ли я его раньше по имени. Ясное дело, в мыслях у меня оно было, но произносить вслух? Нет, блин, не думаю.
— Но ты чувствуешь, что мог бы?
Вдруг накатила адская боль в животе — я автоматически согнулся.
Я сидел скрючившись, пока он не коснулся рукой моей поясницы.
— Ну же, Ивар, все будет хорошо.
— Да? — всхлипнул я. Совсем, блин, с катушек слетел.
— Когда ты сегодня пришел, я по тебе заметил, что что-то случилось, но не думаю, что ты жену убил.
— Да что ты, блин, об этом знаешь? — вопил я, пряча голову между ног.
— Ты ушел, чтобы в запале ничего с ней не сделать, — сказал он. — И это после того, как получил подтверждение тому, что уже какое-то время подозревал. Ты ушел, чтобы у лобной доли появилась возможность сделать то, с чем, как тебе было известно, миндалевидное тело должным образом не справится. Зрелый поступок, Ивар, — значит ты постепенно учишься справляться с гневом. Может, позвонишь домой и узнаешь, как у жены дела?
Подняв голову, я посмотрел на него:
— С чего бы тебе париться?
— С того, что ты парился.
— Чего?
— Я был совсем неопытным, работал подручным на твоей машине. Ты мне помогал, объяснял по-английски, что надо делать. Хотя я понимал: ты ненавидишь говорить по-английски.
— Английский я не ненавижу — просто я его не знаю.
Пиюс улыбнулся:
