Сняв пистолет с предохранителя, Одд Риммен приложил его к виску.
Он уже видел заголовки.
И после — место в учебниках истории.
Нет, место романа «Ничто».
Итак.
Закрыв глаза, он положил палец на курок.
— Одд Риммен!
Голос Эстер.
Он не слышал, как она вошла, но теперь она выкрикивала его имя издалека, может, из гостиной. И что странно, полное имя, как будто хотела, чтобы он появился целиком, показался.
Одд спустил курок. Грохнуло с треском, словно ревущее, взрывное пламя, как будто чувства вытянули время — в суперзамедленной съемке он слышал, как вспыхивает и горит порох, а звук вырастает до крещендо аплодисментов.
Одд Риммен открыл глаза. По крайней мере, подумал, что открыл. В любом случае он его увидел. Свет.
«Идти на свет». Слова Софи. Редактора. На протяжении всей своей писательской биографии он прислушивался к ее советам и полагался на них.
Вот он пошел на свет. Свет его ослепил. Он никого не видел в темноте за светом, только слышал, как становятся еще громче оглушительные аплодисменты.
Слегка поклонившись, он сел на стул рядом с Эстер Эббот, энергичной журналисткой, у которой, несмотря на почти по-мужски грубую внешность, во взгляде было нечто мягкое, на что он обратил внимание несколько минут назад в гардеробе.
— Давайте сразу перейдем к делу, господин Риммен, — сказала Эстер Эббот. — Я держу в руках роман «Возвышенность», о котором мы и поговорим. Но для начала: думаете, вы когда-нибудь напишете еще одну столь же хорошую книгу?
Сощурившись, Одд Риммен воззрился в зал. Смог разглядеть некоторые лица в первых рядах. Они пристально на него смотрели, кто-то почти улыбался, будто им уже сообщили, что он скажет что-то смешное или гениальное. Он знал: не важно, что он скажет, — истолкуют его слова в самом положительном ключе. Будто играешь на инструменте, который наполовину играет сам, осталось только коснуться клавиш, открыть рот.
— Вам решать, что хорошо, а что нет, — сказал он. — Все, что я могу сделать, — сочинять истории.
Зал словно окутала тишина. Как будто всеобщее внимание сосредоточилось на том, чтобы вникнуть в истинную глубину слов. Господи!
— Ну конечно, ведь вы Одд Дримин, Одд Мечтатель, — сказала Эстер Эббот и порылась в бумагах. — Вы все время сочиняете?
Одд Риммен кивнул:
— Абсолютно. Каждую свободную минуту. Я сочинял перед самым выходом на сцену.
— Вот как. А сейчас вы тоже сочиняете?
Смех зрителей перешел в выжидательную тишину, когда Одд Риммен повернулся и посмотрел на них. Чуть улыбнулся, подождал. Дрожащие, трепетные, но одухотворенные секунды…
— Надеюсь, нет.
Раздался смех. Одд Риммен старался не улыбаться чересчур широко. Но ясное дело, трудно удержаться, когда тебе прямо в сердце вводят безоговорочную любовь.
Сережка
— Ай!
Я посмотрел в зеркало.
— Что-то не так?
— Вот, — сказала полная женщина, сидевшая на заднем сиденье, держа что-то указательным и большим пальцами.
— Что это? — спросил я, вновь переводя взгляд на дорогу.
— Не видите? Сережка. Я на нее села.
— Извините, — ответил я. — Наверно, кто-то из пассажиров потерял.
— Да я понимаю, но как?
— Прошу прощения?
— Сережка просто так не свалится, если сидеть прямо.
— Не знаю, — сказал я и затормозил — мы подъезжали к единственному перекрестку со светофором, и горел красный свет. — Сегодня вы мой первый пассажир, я только что машину принял.
Мы стояли, и я снова посмотрел в зеркало. Женщина рассматривала сережку. Та застряла между сиденьями и выскочила, когда подушки с обеих сторон придавило задом.
Я посмотрел на сережку. И тут меня осенило. Я сейчас же попытался отогнать эту мысль, потому что самая обыкновенная жемчужная сережка совершенно точно существует в тысячах почти таких же версий.
Подняв глаза, женщина встретилась с моим взглядом в зеркале.
— Настоящий, — сказала она, протягивая мне сережку. — Попробуйте найти владелицу.
Я поднес сережку к серому утреннему свету. Гвоздик золотой. Черт. Я покрутил ее — логотипа или названия производителя выгравировано не было. Сказал себе, что не стоит делать поспешных выводов, жемчужная сережка похожа на жемчужную сережку.
— Зеленый загорелся, — сказала женщина.
* * *
Палле — владелец такси — ездил ночью, так что я подождал до десяти; перед тем как звонить, я встал на стоянке возле киоска. Двадцать лет назад Палле приехал из Гренландии, из команды второго дивизиона, чтобы поднять нашу команду из третьего. Если это ему не удалось, то по крайней мере, по его собственным словам, ему удалось перепихнуться со всеми местными вдувабельными женщинами в возрасте от восемнадцати до тридцати.
— Думаю, можно с уверенностью заявить, что я был главным бомбардиром команды, — сказал он как-то в пабе, поглаживая двумя пальцами шикарные светлые усы.
Может быть. Когда он играл, я был всего лишь мальчишкой и знаю только, что женился он на одной из явно вдувабельных. Она была дочерью главы таксопарка, и, закончив играть, Палле получил лицензию таксиста безо всякого ожидания, предусмотренного для остальных. По крайней мере, работая на Палле, я сам прождал уже пять лет, ни разу даже мельком не увидев того самого счастливого билета.
— Что-то стряслось? — спросил Палле с угрозой в голосе — он всегда так говорил, когда я звонил ему в свое рабочее время. До смерти боялся, что я попаду в аварию или что-то случится с машиной — я знал, что частично он будет винить меня, даже если в меня въедут или возникнет техническая неисправность: Палле слишком жаден, чтобы регулярно отгонять раздолбанный «мерседес» на техосмотр.
— Никто не звонил и про сережку не спрашивал?
— Сережку?
— Сзади между сиденьями зажало.
— Ладно, скажу, если что-то узнаю.
— Я тут подумал…
— Да? — сказал Палле нетерпеливо, как будто я его разбудил. Вчера он ездил в вечернюю смену, а с ней мы, как правило, закругляемся около двух часов ночи, то есть через час после того, как закрываются местные пабы. Затем одно такси работало по графику в ночную смену.
— …Венке вчера на нашем такси ездила?
Я знал, что Палле не нравится, когда я называю такси нашим — на самом-то деле оно его, — но я, случалось, забывался.
— Это ее сережка? — спросил я и услышал, что Палле зевнул. — Вот о чем я подумал.
— Так чего ей не позвонишь, вместо того чтобы меня будить?
